Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Приезжали в Любляну и русские театры и артисты; успешнее других – не только у русских, но и у словенских зрителей – гастролировал в первый раз МХАТ с Качаловым и Книппер-Чеховой. Во второй свой приезд он привез «Дни Турбиных» Булгакова – папа и другие русские статисты изображали в спектакле юнкеров, поющих «Едут, поют юнкера Гвардейской школы», чем очень гордились [215].

Среди русской молодежи в Любляне нашлись хорошие музыканты и неплохие голоса. Они организовали балалаечный оркестр с пением – их нанимали аккомпанировать немым фильмам на русские темы, снимавшимся в Германии, Франции и Америке, популярным в 1920-е и 1930-е годы. Оркестр неплохо зарабатывал, не говоря о том, что работа была легкой и веселой. Папа хорошо пел – он обучился этому в своей музыкальной семье. Один его однополчанин Александр Судоплатов в 1920 году написал в своем дневнике: «Хорошо он поет. Бывало, в Ивановке вечером, после молитвы, мы садились на улице и Павлов высоким детским чистым альтом начинал: „Пусть свищут пули“. Это была любимая песня. Звенел его чистый альт, и хор подхватывал припев» [216].

Папа научил меня этой песне, и мы с ним часто пели ее в долгих поездках. Когда в Москве в 1970-х годах Василий Аксенов, с которым мы подружились, привел меня в гости к своим друзьям и сказал, что я знаю белогвардейские песни, после долгих уговоров я спела как раз «Пусть свищут пули» [217].

Коронным номером папы был малоизвестный «Монмартрский шофер», теперь почти забытые ностальгические стихи 1920-х годов об участнике Кубанского похода, который становится парижским таксистом – стереотипическом офицере-эмигранте. Ее автор, Евгений Тарусский, был белым офицером [218]. Его герой вспоминает Россию, ее военные победы, свое имение – на фоне парижской жизни, где он водитель такси и всюду чужой [219].

Члены НТС. Любляна. Второй ряд: Б. Павлов,? А. Деланиан, В. Асеев, Т. Шульгина, Л. Слабов, Б. Барский, А. Гуаданини, Ю. Асеев,??. Первый ряд:? Д. Шульгин, К. Барский, Н. Катагощин (1930-е)

В начале 1930-х годов в Любляне открылось отделение Национального союза нового поколения, целью которого была борьба с коммунизмом; впоследствии НСНП был переименован в НТС (Народно-трудовой союз). «Союзники», как они себя называли, не были монархистами, в отличие от большинства эмигрантов. Многие эмигранты-монархисты даже считали НТС левой организацией, хотя в Любляне его членам читали исторические лекции такие правые деятели, как мой дед Александр Билимович и двоюродный дед Василий Шульгин. В «Союзе» отец и познакомился с мамой, семья которой принадлежала к консервативной части интеллигенции в отличие, как я уже писала, от папиного отца. Венчались они тоже в Любляне. Люблянский филиал НСНП положил начало «пожизненным» дружбам, например между отцом и Н. А. Катагощиным [220](председателем отделения, 1901–1957), Д. В. Шульгиным (сыном В. В. Шульгина) и братьями К. П. и Б. П. Григоровичами-Барскими (старший, Константин Петрович, спустя много лет стал главным обозревателем Русской службы на «Голосе Америки»).

«Нас многие критиковали. В нас по молодости лет было много излишней самоуверенности и иногда несправедливой, раздражающей других, нетерпимости, – писал отец о люблянском отделении Союза. – Но несмотря на все недостатки, хочется сказать в нашу защиту, что у большинства этих „нацмальчиков“ <���так называли Союзников в 1930-е годы> был искренний порыв и вера, искреннее желание что-то сделать для России. Конечно, были у нас и такие, которые шли в Союз больше из-за моды, но их было меньшинство и они потом отпадали» [221]. Название нацмальчики отсылало не к нацистам, а к их национальным убеждениям, но без расизма и этнической вражды. Это и было причиной, как мне объяснял отец, почему они и перестали себя называть нацмальчиками в конце 1930-х. Правда, вначале они увлекались итальянским фашизмом – его концепцией солидаризма, и поэтому их потом стали называть солидаристами.

Когда началась Вторая мировая война, папа работал инженером на руднике в Трбовле; как я пишу выше, немцам родители не сочувствовали, но коммунистов боялись больше. Папа рассказывал, что в оккупированном Трбовле немцы измеряли форму черепа у тех, кто занимал ответственные должности, – череп отца был признан чисто арийским, форма же маминого не совсем соответствовала стандарту. Так мои родители испытали на себе нацистскую расовую политику. Под конец войны отца пытались убедить «уйти в горы», то есть вовлечь в партизанское движение, возглавлявшееся Тито. Отец, естественно, был против Тито, но, в отличие от некоторых своих друзей, ставивших борьбу с большевиками превыше всего, не пошел во Власовскую армию. Как русский патриот, он считал бесчестным сотрудничать с немцами. Между тем отказ присоединиться к партизанам представлял явную опасность – он мог быть истолкован как проявление симпатии к немцам, которая, как известно, подчас жестоко каралась.

Дмитрий Шульгин (первый муж мамы) находился тогда у власовцев в Гдыни (во время немецкой оккупации переименованной в Готенхафен). Он вызвал отца срочной телеграммой, в которой говорилось о «чрезвычайных семейных обстоятельствах». Получив разрешение от немецкого начальства в Трбовле, папа поехал туда, избежав таким образом и сотрудничества с партизанами, и подозрений в сотрудничестве с немцами. Хотя, строго говоря, переезд на оккупированную территорию вполне можно назвать сотрудничеством. К моему сожалению, я никогда не спрашивала папу, что он об этом думает, хотя могла бы. Думаю, что в ответ на такое обвинение отец сказал бы, что сотрудником немцев он не был, но иногда был вынужден «выворачиваться» – оказываться в зоне неопределенности между коммунистами (партизанами) и немцами. Наверное, я правильно делала, что не просила его оправдываться – ведь из всей моей семьи отец был самым честным и благородным человеком.

Еще о сотрудничестве с немцами: в 2010 году в Белграде я совершенно случайно узнала историю одного знакомого моих родителей (они познакомились с ним уже в Калифорнии). Отец как-то сказал мне, что настоящая фамилия Николая Воробьева (преподавателя русского языка в Монтерейской военной школе – об этом ниже) была Богаевский (его дядя Африкан Богаевский был последним атаманом Войска Донского [222]). Он ее переменил, чтобы после войны получить американскую визу. Причиной тому, видимо, была связь Николая Николаевича с фашистами во время войны – это подтвердилось в Белграде, правда, к тому времени я уже забыла о папиных словах.

Вот маленькая виньетка, которую можно назвать «по воле белградского случая»: в 2010 году после длинной прогулки по городу я присаживаюсь на скамейку в маленьком сквере; через некоторое время рядом садится старый господин с дочерью; без всякой задней мысли я спрашиваю его по-сербски: находится ли в здании напротив факультет математики и естественных наук (мой двоюродный дед Антон Билимович был профессором математики и механики в Белградском университете). Он отвечает «Да» и добавляет: «Это белградская Бастилия», чем приводит меня в замешательство, так что ему приходится пояснить. Оказывается, во время войны там была тюрьма, куда сажали коммунистов. Слово за слово, я говорю, что я из белогвардейской семьи, эмигрировавшей в Югославию, а он в ответ: «Я коммунист, был в партизанах, попал в тюрьму к усташам (хорватским партизанам, сотрудничавшим с немцами) в Баня-Луке, где меня допрашивал молодой белогвардеец». У меня ушки на макушке: ведь я приехала в Сербию в поисках семейного и околосемейного прошлого, но милый старик не помнит ни его имени, ни фамилии. Напрягая память, он вспоминает, что во время очередного допроса этот человек показал ему вырезку из старой газеты с фотографией, сделанной на похоронах своего дяди, и сказал, что тот был казачьим генералом. Будучи человеком любопытным, к тому же с определенным исследовательским навыком, я вычисляю Богаевского и называю его фамилию, на что старик быстро кивает в знак согласия [223].