Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Мы тогда побывали на Косовском поле, где в 1389 году произошла знаменательная битва сербов с османским войском, закончившаяся победой турок. Редкий героический национальный миф основывается на поражении, но сербский именно таков. Приехав на место битвы, все поднялись на башню, в которой находилась бронзовая карта с расположением войск. Двое историков – босняк и серб, – обсуждая битву, поругались, не сойдясь в оценке вечного вопроса «кто виноват», и до конца поездки не разговаривали друг с другом.

Возможно, если бы Владимир остался в Сербии, его тоже бы захватили эти страсти. Хочется верить, что он бы поступил как знаменитый кинорежиссер Душан Макавеев, автор первого, на мой взгляд, фильма в стиле соц-арт – «В. Р.: Мистерия организма» (1971); Макавеев порвал отношения со старыми друзьями, солидаризировавшимися с Добрицей Чосич, и эмигрировал. Именно он, находясь в Берклийском университете с лекциями, рассказал мне о Стояновиче, с которым был в друзьях и которого осуждал за сотрудничество с националистами.

Так или иначе, временные заблуждения, не успевшие привести к дурным последствиям, можно простить. Поведение сербов, однако, обернулось самыми дурными последствиями, причем не только для мусульман, но и для них самих. Так, невзирая на весь национализм, монастыри, о которых я упоминала выше, современные власти привели в запустение – при коммунистах такого не было; Национальный музей в Белграде закрыт со времен бомбардировок НАТО, а экспонаты не оберегаются от порчи; пострадавшие здания в Белграде не восстанавливаются – стоят разрушенные, как говорят местные: «Чтобы помнили врага» – американцев. Все это я видела уже в XXI веке.

Елене – дочери Владимира, выросшей в Нови-Саде, – чужды националистические ценности. Правда, ее мать хорватка, но и ей они в той же мере чужды. Так что думается, что Владимира не увлек бы сербский национализм с его перешедшим из героического мифа в настоящее отвратительным самосознанием жертвы, с его безответственностью и поиском виноватых.

С Еленой, которая живет в Цюрихе – она преподает на славянской кафедре сербский, хорватский и боснийский языки, – мы изредка видимся и говорим в том числе на эти темы. Вернувшись в Нови-Сад в 2010 году, я навестила мать моей падчерицы: как в давние времена, мы провели с нею несколько интересных часов в разговорах все о том же – о националистических настроениях эпохи, о нашей к ним неприязни и, конечно, о Владимире, которого обе любили. Примечательно также то, что, как и у Шульгиных, обе жены оставались в хороших отношениях. После смерти Владимира я устроила Елене Матич американское социальное пособие как сироте человека, работавшего в США, – несмотря на то что он был под следствием иммиграционных властей почти до конца! Она его получала в течение шести лет – до восемнадцати. В переводе на югославские деньги пособие обеспечило ей и ее матери хорошую жизнь.

В моей жизни не было второго человека, которого бы я столь безоговорочно любила. В первые годы после смерти Владимир снился мне больным и умирающим, но это было давно. Теперь он предстает во сне здоровым и счастливым, вернувшимся в Нови-Сад, где мы встречаемся, или навещающим меня в Америке. Несмотря на то что мы расстались, близость между нами в пространстве сна – все та же, а о расставании мы никогда не говорим. Значение этих снов остается для меня загадкой: почему я в них не испытываю горьких чувств «брошенки»? Фрейд объяснил бы это чувством вины и подсознательной ответственностью за его смерть. После таких снов, однако, я весь день хожу счастливой. Нови-Сад в них совсем не похож на себя – похож на австро-венгерскую Любляну, где я родилась, но отчасти преображенную постмодернистской архитектурой. Иногда я брожу по этому воображаемому городу в поисках Владимира и по случайному стечению обстоятельств – по воле случая! – мы встречаемся и воссоединяемся на время сна: он забывает, что мы разошлись, а я – о его смерти.

Она оставила на мне неизгладимый след. Когда мой последний муж Чарли Бернхаймер [385]заговорил о браке, я поставила одно условие: он не смеет умереть раньше меня. Цветущий, здоровый Чарли с легкостью на мое условие согласился. Через два года, однако, он умер от рака, не сдержал обещания. Его неожиданную болезнь и скоропостижную смерть тоже можно приписать воле случая! Как бы мы ни старались предсказать будущее, оно иногда неумолимо и нашим желаниям не поддается.

Василий Аксенов провел весеннюю четверть 1975 года в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, читая лекции о современной русской литературе. Его пребывание в Калифорнии послужило одним из стимулов к написанию его самого популярного романа, «Остров Крым». Оттуда – фривеи с головокружительными серпантинами вдоль моря и виллами над обрывом, частные бассейны, землетрясения, полицейские, похожие на шерифов Дикого Запада. Оттуда же, в общем, и белоэмигрантская тематика: мы с Аксеновым много об этом говорили, он прочитал воспоминания моего отца о том, как тот подростком был в Белой армии, ставшие одним из подтекстов «Острова Крым». Когда мы ехали в Монтерей по самой извилистой и живописной калифорнийской дороге вдоль Тихого океана, я пела ему песни, которым меня научил отец; услышав «Марш Дроздовцев» («Из Румынии походом / Шел Дроздовский славный полк…»), он удивился – оказалось, что советская военная песня «По долинам и по взгорьям…» пелась на тот же мотив. Я этого не знала, а Аксенов впервые услышал «белый» вариант, который попал в «Остров Крым». Моих родителей в Монтерее не оказалось, но я познакомила его с лучшим поэтом второй эмиграции, Николаем Моршеном, подарившим ему свой сборник стихов «Двоеточие»: «На память о приятном вечере в псевдосолнечной Ква-лифорнии».

Василий Аксенов в UCLA (1975)

Как читатель наверняка знает, в «Острове Крым» описана альтернативная география и история Крыма: что было бы, сумей белые там задержаться и создать общество по западному образцу [386]. Больше всего эмигрантов эвакуировалось именно из врангелевского Крыма; среди них был и мой отец. Приехав со мной в Москву, он познакомился с Аксеновым, который тогда как раз задумывал свою фантазию о «врэвакуантах» («временные эвакуанты», по аналогии с Временным правительством) и их детях. Один из врэвакуантов, Боборыко, списан с папы: он с воодушевлением рассказывает старшему Лучникову [387]о встрече с молодым офицером Артиллерийской академии в Лефортове, где прежде был кадетский корпус, в котором старик учился. Именно Боборыко «не без вдохновения» напевает марш Дроздовского полка.