Георгий Шолохов-Синявский - Отец

— Робе, значит, бчолка? Гарно робе?

— Да ничего, взяток есть.

— И скильки плануешь накачать меду?

— Не знаю. Медогонка покажет, — хмуро ответил отец.

В эту минуту вокруг головы старосты, сердито жужжа, закружилась пчела. Петро Никитович отмахнулся, чего, конечно, не следовало делать. Пчела зажужжала злее, норовя пустить жало в потную и жирную физиономию Петра Никитовича.

Я стоял неподалеку, меня разбирал ребячий неудержимый смех.

— От-то, рахуба! Яка сердита, — тревожно заметил староста, продолжая отмахиваться.

— Да вы, Петро Никитович, не мотайте руками. Нельзя, — вежливо предупредил отец.

Но предупреждение оказалось запоздалым. На помощь первой прилетела вторая, и обе атаковали Петра Никитовича с еще большей яростью.

Староста хотел было отойти от изгороди подальше, прикрываясь рукой, но в этот момент пчела жиганула его прямо в правый глаз. Петро Никитович охнул, скрипнул зубами, проворно отбежал от изгороди.

Отец сказал:

— Да вы, Петро Никитович, пожалуйте в дом. На крыльцо. У вас ко мне дело?

— Да, дило. И велике, — зло ответил староста. — Ну и бчолы у тебя скаженные, Пилып Михайлович. Чем ты их так раздратував?

Запах яда уже привлек других пчел, и вокруг головы Панченко закружилось их не менее десятка.

Тут отец схватил всегда стоявший наготове дымарь и, выскочив к отступавшему в панике старосте, стал окуривать его, отгоняя пчел дымом.

— Ты ось що, пан садовник, — сердито заговорил Петро Никитович, когда проказницы отстали и отец привел его на веранду, в прохладную тень. — Шукай себе квартеру. Я купую у Адабашева дом.

Отец встретил весть молчанием, потом как можно спокойнее сказал:

— Я недавно был у хозяина, и он мне ничего об этом не сказал.

— Тебе не сказал, а мы уже сторговались, — потирая укушенное, сразу вздувшееся веко, недовольно проговорил Петро Никитович. — Он — хозяин, ты — наймит. Зачем же ему тебе казать?

Староста победоносно взглянул на припертого к стене отца.

Мать возилась тут же, собирая на стол угощение, услыхала разговор. Руки ее затряслись, уронили какую-то чашку. Отец вздрогнул от грохота, сурово покосился на мать.

Морщась от боли, староста ухмыльнулся:

— Но купчая еще не зроблена, Пилып Михайлович. Я не спешу. Ты можешь еще зимовать тут.

— Нет, зачем же. Если вы купили дом, так я постараюсь выбраться до зимы, — сказал отец.

Староста засмеялся, тряся животом.

— Да ты не колготись, Пилып Михайлович. Я же тебя не гоню. Я сказал, щоб ты пока приглядывал квартеру, а потом чин-чином с музыкой мы тебя и проводим из хутора.

Староста явно издевался.

— А дом покупаете для школы или для себя? — спросил отец.

— Зачем — для школы? Буду жить самолично. Сына женить буду — ему хату отдам, дочку замуж выдам — другую хату стану будовать, а сам — тут. — Староста захихикал. — Це я тогда Ивану Марковичу для большей важности про школу завернул. Думал, що воно так буде надежнее. Школы нам пока не треба. Хлопцив у нас не так богато, в слободе будут учитысь.

— Так вот, Петро Никитович, — после натянутого молчания заговорил отец. — Пока мне хозяин никакого распоряжения не давал, я выселяться из дома не стану. А квартеру я подыскивать буду…

Петро Никитович все еще трясся в беззвучном смехе. Отдышавшись, он взглянул на отца здоровым, неукушенным глазом (другой совсем заплыл) и сказал:

— Пане добродию, купчая буде подготовлена. Но я же тебя не гоню. Хочешь жить — давай за кухню со взятка три пуда меду, а потом положу яку треба оплату. Остальной дом займу я. Да… еще не сказал тебе… Амбары я тоже купил и занимаю под зерно. Так что был Адабашев, а теперь нема. Фукнул. Есть новый хозяин — Петро Никитович Панченко… Срозумив?

И староста, подмигнув левым глазом, встал, похлопывая кнутовищем по голенищу, направился к калитке.

— Бувай здоров, пане садовник! — насмешливо крикнул он за калиткой. Остановился, добавил: — Будешь пчеловодом на моей пасеке — никуда не уйдешь. Дам тебе халупу и жалованье от покрова до покрова пивсотни…

Прибежав с пасеки, я застал дома целый переполох. Мать плакала, упрекала отца, что «не сумел поладить с хохлами, довел дело до скандала».

— И чего сидел, скажи, в этой яме, чего ждал? Давно надо было убираться отсюда, — доказывала мать. — Разве не видишь — тавричане давно точат против тебя зубы. Их завидки берут, что ты живешь один в таком доме.

— Тавричане тут ни при чем, — отговаривался отец. — Это староста…

Почти ежедневные посещения Панченко отравляли нам жизнь. Он уже вел себя как владелец дома: то лазал на чердак, осматривая крышу, то расхаживал по комнатам, пробуя, как открываются и закрываются рамы и исправны ли шпингалеты. Просыпаясь по утрам, мать первым делом выглядывала в окно — не идет ли староста, не скажет ли: «Убирайтесь вон, чтоб и духу вашего тут не было!» Но дни текли, и Петро Никитович пока не трогал нас. Он, как видно, забавлялся нами, как кошка мышью…

Дня через два, оставив пасеку на мое и материнское попечение, отец уехал в Ростов. Что там было и какой разговор он вел с хозяином — для меня осталось неизвестным. Вернувшись из города, отец коротко сообщил:

— Староста взял нас на испуг. Купчая еще не сделана. Хозяин колеблется между двумя покупателями. Сказал: «Живите пока до весны, сторожите дом, а там будет видно…» Но с экономией, видать, все кончено. Сад и амбары Панченко уже купил. Выбираться нам отсюда нужно. И поскорее… Да, еще новость… Зараз ходит по Ростову… Холера.

И новое пугающее слово, точно черным крылом, опахнуло дом.

Холера… Тощая, длинноносая, безобразная старуха в грязных захлюстанных лохмотьях, какую я видел среди бродяг однажды на хуторе, — так рисовалась мне эта страшная гостья. Вскоре до Адабашева стали доходить слухи: холера косит людей по придонским станицам и окрестным тавричанским слободам и хуторам. На наше и без того тревожное житье надвинулась новая грозовая тень…

Весь июль и август отец ходил по селам в поисках жилья, попутно спрашивая, нет ли должности садовника. Пришел он и в хутор Синявский. Тогда пришлым, намеревавшимся жить в станицах и хуторах иногородним, полагалось прежде всего явиться к атаману.

— Хочу жить в вашем хуторе, — заявил отец, когда казак-сиделец пропустил его в атаманский кабинет.

— В собственном доме или как? — спросил атаман, чернявый пожилой, но все еще бравый казак.

— На собственность нет средств, хочу на квартеру.

— У кого нанимаешь?

— Пока не подыскал.

— Имущество имеешь?

— Только пасека — сорок ульев.

— Живи. Только на землю не зарься. Своих иногородних много, будем прижимать, — откровенно заявил атаман.

— А ежели на огород, чтоб картошки, капустки посадить… Али, допустим, бахчу… Мне немного — сажени три-четыре…