Елена Первушина - Быть сестрой милосердия. Женский лик войны

Еще прежде все сердобольные уехали и передали нам и барак. Что мне в это время было очень скучно и даже тягостно – это писанье бумаг. Надо было писать к сестрам во все отделения, а всего чаще надо было писать в Петербург и надо было непременно писать сначала начерно, не для того, чтобы сделать фразы красивыми – я за этим никогда не гналась, да и не умела, – а чтобы иметь «отпуск». Ведь мы получали ответы недели через две. Получишь какой-нибудь ответ, наскоро написанный, так что вдруг и не поймешь, на что именно отвечают, пока не посмотришь, что тогда спрашивал.

И много времени я употребляла на писанье, так что мало мне его оставалось для больных, что мне было очень грустно; но все-таки я ездила всякий день и в бараки, и в лагерь, а дня через два или три и в офицерскую больницу. Но это больше для отдыха, чтобы подышать свежим воздухом. Там сад или, лучше сказать, почти лес густой, тенистый вдоль Салгира, а в Симферополе душно и пыльно, хотя именно в июле были часто проливные дожди, иногда целый день. Тогда другая беда: такая грязь в лагере, что из палатки в другую палатку рядом насилу пройдешь. Грязь такая липкая, что калоши в ней остаются.

У нас был аукцион лошадей, экипажей и разной медной и чугунной посуды, которой набралось очень много. Всем этим заведовал Рыбалкин. Собрались жиды, татары, греки и русские; продажа происходила на дворе. Кричали, спорили на разных языках. Кончилось тем, что мы продали на 687 рублей серебром.

В это время, то есть 29 июля, у нас оставалось больных в лагере 680 человек, в бараках 162, и я решила, что могу уехать, так как великая княгиня желала, чтобы я скорее приехала в Петербург, да и по многому это было нужно, а ведь мне еще надо было заехать во многие места, где были сестры. Я взяла с собой сестру Наталью Александровну Базину. Сестры провожали меня со слезами, а добрая и милая Марья Ивановна горько плакала.

Мы выехали из Симферополя в семь часов после обеда. Утром были в Перекопе, и сейчас же, только напившись чаю, поехали в госпиталь. Он довольно далеко – тоже в палатках. Но там мне было очень досадно и даже больно: суп был совершенно жидкий (а если класть крупу по постановлению, то суп должен выйти почти как размазня). Я разохалась, пошла тревога, сделала замечание сестрам, велела дежурить на кухне. Но есть ответ, который меня совершенно выводит из терпения, и сколько раз я его слышала: «Представьте! вот как нарочно, когда вы приехали, а то все было исправно!». Боже мой! Кто же этому поверит?

Как вернулись из госпиталя, так сейчас поехали в Берислав. Туда приехали в семь часов. Сейчас мы обошли госпиталь. Здесь и в Перекопе 170 больных. Сестры здесь очень милые. Их три. Мы с ними поужинали; они легли спать, а мы с Базиной сели в тарантас и поехали в Херсон.

Мы приехали рано утром; напившись чаю, я с Варварой Ивановной Щедриной пошла в госпитали; они в трех разных помещениях, и четвертый, где арестанты, но очень близко один от другого, так что мы в третьем часу вернулись домой. После обеда я поехала к губернатору и к моим севастопольским знакомым Павловским и в лавки, чтобы купить кисеи, закрывать слабых больных: здесь мух очень много.

Я не скажу, чтоб все мне очень нравилось, но все-таки все здесь очень порядочно, сестер любят и уважают, и они живут между собою дружно.

На другой день, 1 августа, мы пошли к обедне и на водосвятие, но у них в этот день не ходят на Днепр, а освящают воду в колодце. Хотя народу было немного, потому что крепость довольно далеко от города, но толкали страшно, оттого что здесь есть такое обыкновение, что у всякой женщины и у всех детей – нельзя сказать, что по букету, а по огромному пуку душистых трав, даже маковых головок, и они кидаются, чтобы их скорей намочить в освященной воде.

Нас эскортировал плац-майор, и нам было хорошо. Обедня кончилась довольно поздно, а после обеда мы выехали из Херсона в Николаев, и Варвара Ивановна Щедрина с нами в другом тарантасе.

Но я велела свернуть с прямой дороги; мне хотелось поклониться Говарду. А когда сестра Базина спросила меня, кто же это такой, то я ей с большой живостью сказала, как она мена самое обидела: «И вам не стыдно? Это просто ужасно, я от вас этого не ожидала!» – «Неужели это такое преступление?» – отвечала мне она. «Разумеется, преступление, а для сестры милосердия и большое преступление его не знать!»

Мы остановились у высокого обелиска, обнесенного каменной оградой, открыли решетчатые ворота и вошли туда. Обелиск стоит на возвышенности в несколько ступеней. На нем медальон с изображением мужского лица, а кругом – надпись: «В темнице бех и посетисте Меня». Мы поклонились, перекрестились и сорвали несколько травок с гробницы человека, столь известного своею добродетелью.

Садясь в тарантас, я сказала сестре: «Ну, теперь будете знать, кто такой Говард».

В Николаев мы приехали вечером и прямо поехали в Сухопутный. Сестры живут в том же здании, где и госпиталь. Я должна была взять оттуда старшую сестру Кояндер, чтобы оставить ее в Вознесенске у сестры Будберг.

В этот же вечер мы обошли этот госпиталь, а на другое утро были и в прочих госпиталях. Здесь сестер хотя в больницах и хвалят, но в домашней жизни у них много неурядицы, жалобы друг на друга, и я постоянно должна была чинить суд и расправу. Часто жалобы доходят до смешного, так что стараешься растолковать, как это ничтожно, и уговариваешь не обращать внимания. Это сестры, поступившие здесь; как только госпитали закрылись, они оставили общину и не поехали в Петербург.

3 августа я выехала из Николаева в Новую Одессу, и тут начинается мое глупое путешествие.

В прекрасную лунную ночь приехали мы в Новую Одессу и быстро подъехали к беленькому домику, и на мой вопрос еще из тарантаса: «Где сестры?» – я получила в ответ: «Давно уехали».

Нечего делать; поехали на станцию; там даже нет самовара, но хорошо, что были лошади, и мы поехали далее; только на одной хорошенькой станции решились остановиться, несколько отдохнуть и напиться чаю.

Мы рассчитали, что нам нечего спешить, и неудобно приехать ночью в Вознесенск, а лучше поутру.

Очень услужливая старушка принесла нам самовар, мы собираемся с удовольствием напиться чаю – и вдруг вместо воды из крана потекла какая-то черная жидкость. Зовем старушку.

– Ах, они бессовестные! – вскрикивает она. – Матушки! Это ничего, это кофей! У нас брали самовар на крестины. Экие, право! – И она скоро, вымыв его и налив чистой воды, приносить нам опять.

Проехав всю ночь, в грустно-дождливое утро приехали мы в Вознесенск – и опять то же. Подъехали к указанному нам домику и услыхали: «Сестры уехали».

Грустно, досадно и глупо было даром проехать по поселениям!

Отправились дальше по широким улицам города; по обеим сторонам – садики и деревья. Чистый, милый и уныло-стройный городок. Сейчас же со станции послала к генералу нашего унтер-офицера Фрелиха, очень расторопного, просить для меня открытый лист. Тут обыкновенной почты нет, а поселенская, хотя поселения, как они были сначала, упразднены.