Елена Первушина - Быть сестрой милосердия. Женский лик войны

В конце июня, когда я ночевала у больных сестер в Венках, вдруг рано утром я получила записку из Петербурга, где было сказано, что надо, чтоб я сейчас вернулась в Петербург, что есть нужное письмо и телеграмма от великой княгини.

Я сейчас поехала в Петергоф, к счастью, застала пароход, на котором и приехала в Петербург. Я нашла письмо от Эдиты Федоровны Раден. Она мне писала 16-го, что великая княгиня желает, чтобы я 27-го, в субботу, отправилась на пароходе в Берлин, а потом в Париж; великая княгиня устроила так, что мне удобно будет видеть заведение диаконис и сестер и в Берлине, и в Париже. Эдита Федоровна должна будет приехать ко мне в Берлин. Они рассчитывали, что я получу это письмо раньше и успею собраться, но я получила его только 26-го – и то за Ораниенбаумом, в Венках.

Как мне ни было трудно, потому что мне надо было похлопотать даже и о своем туалете, которым я очень неглижировала, но я решила, что уеду на другой же день. И, просидев всю ночь, чтобы привести в порядок свои счета и письменные дела, с двоюродным братом, который мне помогал, я только в субботу 27-го, когда простилась с сестрами и родными, провожавшими меня до Кронштадта, и очутилась на большом пароходе, и мы стали удаляться от Кронштадта, тогда только я опомнилась от всей этой суеты и спеха.

Я не скажу, чтобы я была совершенно недовольна этой поездкой. Напротив того, меня очень интересовало все то, что я должна была увидать, да и сама поездка занимала меня, но она пришлась мне не ко времени. Во-первых, в это время приехала в Петербург с сыновьями больная тетушка, чтобы посоветоваться с докторами, и наняла квартиру в нашем же переулке. А во-вторых, и это главное, сестры должны были без меня переходить в свой новый дом. Но что же делать! И я поехала.

Я не стану подробно описывать моего путешествия. Расскажу все вкратце. Но главное, мне надо рассказать о впечатлении, произведенном на меня всеми заведениями, которые я видела, – это и было целью моей поездки.

Меня проводили до Кронштадта, где с небольшого парохода надо пересесть на другой, и родные, и некоторые крестовоздвиженские сестры, и наш доктор. И тут же еще до Кронштадта Василий Иванович познакомил меня с Василием Петровичем Боткиным, который был тоже давно знаком с моими двоюродными братьями и сестрами. Я очень была благодарна Василию Петровичу за его внимание ко мне.

Когда мы приехали в Берлин, он меня проводил в Hotel Royal, где мне было назначено остановиться, доставил мне мои вещи и, что было мне всего приятнее, на другой день утром приехал ко мне, чтоб сопровождать меня в берлинский музей. Лучшего чичероне нельзя было и желать. И я провела там целое утро очень спокойно и приятно. И это не было, как я называю всякое отступление от обязанностей сестры, преступление против милосердия, потому что я решительно не знала, что мне делать и к кому обратиться.

На другой день вернулся Абаза, который был в отсутствии, и сказал, что надо телеграфировать великой княгине, которая была в Мейнингене. В ответ я получила телеграмму, в которой было сказано, чтобы я отыскала в Берлине доктора Каде и с ним бы ехала в «Вифанию», так называется дом диаконис, устроенный королевой Августой, ныне (1858 г.) вдовствующей императрицей.

Положение мое было критическое, да и несколько комическое. Абаза опять уехал, адреса Каде я не знала, город для меня новый, неизвестный, да и к тому же немецкий, а я по-немецки не знаю. Но надо его отыскать. Пошла я в наше посольство; там только застала двух немцев, ничего от них не добилась, отправилась в полицию и там, посредством смешения разных языков, добилась-таки адреса русского доктора Каде. Сейчас же поехала к нему. Я его знала в Севастополе, но он очень удивился, увидав меня на своей квартире в Берлине. На другой день мы поехали с ним в «Вифанию».

Нам показали все заведение, но, к моей великой досаде, приорши, графини Штернберг, не было. Она уехала на морские купанья; и при нашем посещении с Каде мы не застали пастора, который здесь главное лицо; они – его помощницы. Однако, несмотря на это, я могла на другой же день туда переехать, так как об этом уже было переговорено с великой княгиней. Да и здесь это очень удобно и хорошо устроено, потому что даже в их статуте есть постановление, что кто желает остаться здесь некоторое время и посмотреть, что здесь делается, платит за комнату и стол.

Итак, 4 июля я переехала одна. Раден приехала на другой день, и мы с ней прожили в диаконическом доме «Вифании» четыре дня.

Что же сказать об общем впечатлении, произведенном на меня этим великолепным, богато и прочно устроенным заведением? Первое (как я писала тогда сестре) – большая прочность. Все выстроено для одной цели, выстроено грандиозно, широкой рукой. Церковь большая, красивая; сад и огород. Все от самого большого до самого малого приспособлено к одной цели. Аккуратность и чистота во всем отличные. Но я помню, что на меня точно повеяло холодом. Диаконисы очень аккуратные, очень приветливые, но почти все очень молодые; видно, что неопытные; они могут при строгой дисциплине прекрасно исполнять и свои мелкие обязанности, и серьезно заняться чищением медных ручек и полов. Но это не те сестры, о которых мы мечтали – о сестрах – утешительницах больных, ходатайницах за них, сестрах, вносящих в чужие госпитали горячие чувства любви и участия, правду и добросовестность!

Для этого высокого занятия не сформируешь сестер чисткой полов и замков. Но чем же? Как же? Эти мысли меня все более и более волновали. Много я говорила с пастором обо всем, что касается направления сестер. Наши мечты он, как мне кажется, считал совершенно неисполнимыми. Он также против смешения всех вероисповеданий, и еще он мне сказал, что самое лучшее, когда поступают молодые деревенские девушки; что хотя они бывают очень грубы, но религиозное развитие очень скоро в них совершается; самые худшие – это городские служанки, которые всегда остаются «ужасно вульгарными». Из этого можно заключить, что из других классов входят очень мало по призванию, а эти – из нужды. И они стали даже избегать вдов, потому что они слишком уже самостоятельны.

Всякий день ходит к больным детям учитель и учит тоже испытуемых; доктор учит два раза в неделю, а пастор – всякий день. А по вечерам он садился за фортепиано, и возле него становилось несколько диаконис.

Помню один вечер. Это было в их столовой, внизу под сводами, в готическом стиле. Заходящее солнце так красиво и живописно освещало розовым светом и залу, и поющих; торжественный напев их голосов – все это так сильно и отрадно действовало на меня…

Но я оглянулась на ряды сидящих сзади меня диаконис и испытуемых – и блеск спиц, быстро двигающихся в их руках, как-то вдруг уничтожил мое религиозно-поэтическое настроение. Я признаюсь, что это глупо, но это вязанье чулок повеяло на меня всей прозой и пошлостью обыденной жизни.