Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

«Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я».

Впрочем, мы не утверждаем, что Яков Саулович и Брики собирались убить Маяковского. Они, возможно, всего лишь хотели как следует припугнуть его, примерно наказать, поставить на место – тем самым достойно отомстив за нанесённые им обиды. И поэту стали досаждать множеством всевозможных каверз, коловших его беспрестанно. Бриков специально отправили за рубеж, чтобы Маяковскому некому было поплакаться в жилетку. И Полонской было приказано водить Владимира Владимировича за нос. Но поэт-дислексик слишком стремительно переходил от состоянии эйфории к тяжкой депрессии, поэтому ему, загнанному в угол многочисленными « уколами » и запугиванием, действительно казалось, что у него «выходов нет». Кроме одного – нажать на курок маузера.

И всё же попытаемся хотя бы немного приоткрыть эту « завесу над входом в тайну » ухода горлана-главаря Владимира Маяковского.

Почему « выходов » у него не было?

Такие вопросы ставились многократно. И все они очень существенны. Потому как налицо явная несоразмерность причины (« любовная лодка разбилась о быт») и трагического следствия (роковой выстрел). Эти вопросы порождают другие, не менее существенные, пытающиеся хотя бы намёком выяснить, из чего, собственно, у поэта не было выходов.

Даже предположив, что Маяковский мог действительно попасть в некое совершенно безвыходное положение, в некий тупик, из которого, в самом деле, « выходов нет», Ваксберг вновь недоумевает:

«…в чем именно состоит тот тупик, в котором он оказался? И почему, признаваясь в постигшей его тупиковой беде, среди адресатов его обращения, среди тех, у кого он просит прощения, – почему-то среди них нет ни Лили, ни Осипа? Может быть, потому, что они-то как раз и есть этот самый тупик? Но как совместить это с тем, что они же – его семья, да ещё вместе с Норой?»

17 апреля 1930 года вышел объединённый номер «Литературной газеты» и «Комсомольской правды». В нём было помещено интервью с Владимиром Сутыриным, который сказал о Маяковском:

« Письмо, которое он оставил нам, говорит, что «любовная лодка разбилась о быт». Такое объяснение многих не удовлетворяет. Знавшим Маяковского по его огромному – количественно и качественно – творчеству это объяснение кажется неправдоподобным или недостаточным, наконец, таким, что в связи с ним возникает огромное количество вопросов ».

Один из таких вопросов задал и Валентин Скорятин:

«…почему, готовясь к решающему разговору с возлюбленной, он заранее, уже 12 апреля, предопределяет исход ещё не состоявшегося с нею разговора – „любовная лодка разбилась…“? Да ведь и не разбилась в общем-то: как мы знаем, предложение поэта было принято Вероникой Витольдовной…»

Отсутствие ответов на этот длиннющий перечень вопросов побудило Аркадия Ваксберга задаться другим, на который официальное маяковсковедение до сих пор не может ответить: «Какими всё-таки были отношения Маяковского – его самого, а не только Бриков – с лубянским ведомством? Никто этим вопросом не задавался.

Да что там не задавался!.. Все, даже самые дотошные и въедливые, просто гнали от себя самую мысль о том, чтобы задаться. Уж на что был дотошен Скорятин, как неистово копался он в секретных архивах, и тот, ничего не объясняя, написал – чёрным по белому: «Не стану углубляться в степень взаимоотношений Маяковского с сотрудниками ОГПУ». Почему же «не стану»? Разве это не самое интересное? Уж загадочное-то – вне всякого сомнения… И вдруг – табу: «не стану». Не оттого ли, что при «углублении» рухнули бы напрочь не только маниакальная идея Скорятина (Маяковский не застрелился, а был убит), но и все прочие, ставшие именно хрестоматийными, как бы и не вызывающими никаких сомнений, объяснения причин, которые привели поэта к фатальному решению поставить "точку пули в конце'!»

Александр Михайлов попытался подойти к этой загадке с другой стороны, написав:

«Случись невероятное – откроется тайна – и открытие это не принесёт утешения. Так почему же мы так настойчиво бьёмся над разгадкой тайны? Ищем причины? Да! Потому что сердце и сознание наше… не допускают никакой внутренней логики в последнем роковом шаге человека, и заставляют нас искать, хотя бы для себя, более или менее убедительное его оправдание или, если не оправдание, то хотя бы смягчающие „вину“ обстоятельства. Мы находим их… и понимаем, что тайна остаётся тайной ».

Поищем разгадку этой тайны в последующих годах. Ведь 14 апреля 1930 года жизнь Владимира Владимировича Маяковского прекратилась. Но житие поэта Маяковского и его поэзии продолжалось. Поэтому попробуем отыскать в бурных событиях последующих лет те крупинки информации, которые будут иметь отношение к почившему стихотворцу.

За полмесяца до самоубийства Владимира Маяковского (28 марта 1930 года) писатель Михаил Булгаков написал письмо «Правительству СССР», в котором сообщал, что все написанные им пьесы запрещены, что на работу его никуда не берут, и что жить ему не на что:

«Ныне я уничтожен…

Все мои вещи безнадёжны…

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо…

…у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, – нищета, улица и гибель».

Письмо было размножено. 31 марта и 1 апреля его разнесли по семи адресам: Иосифу Сталину, Вячеславу Молотову, Лазарю Кагановичу, Михаилу Калинину, Генриху Ягоде, Андрею Бубнову и Феликсу Кону.

На следующий день после похорон Маяковского (18 апреля) в квартире Булгакова раздался телефонный звонок. Звонил, как свидетельствует жена Булгакова Любовь Белозерская, секретарь Сталина Иван Товстуха:

«– Михаил Афанасьевич Булгаков?

– Да, да.

– Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

– Что? Сталин? Сталин?

И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:

– Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков…»

Этот телефонный звонок мгновенно изменил обстановку вокруг опального писателя. Ему дали работу в Московском Художественном театре, многое пообещали. Но, главное, те, кто ещё совсем недавно избегал Булгакова, старался не узнавать его при встрече, торопливо переходя на другую сторону улицы, теперь с радостной улыбкой и чуть ли не с распростёртыми объятиями бросались ему навстречу. Ещё бы им не бросаться – ведь через неделю после того разговора Сталин докладывал о писателе на заседании политбюро: