Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

Корреспондент «Вечерней Москвы» обратил внимание именно на эту часть выступления поэта и познакомил с нею читателей газеты, написав в завершение:

«– Но, – добавил Маяковский, – во всех отраслях работы имеются рабочие-выдвиженцы, и их совершенно нет в области сатиры. Ближайшая задача – вовлечь в сатирические журналы новых писателей из среды рабочей общественности».

На следующий день (9 января) к Брикам пришёл Лев Эльберт и показал Лили Юрьевне письмо, полученное от знакомого, в котором говорилось о Татьяне Яковлевой:

«Явилась ко мне и хвасталась, что муж её коммерческий атташе при франц. посольстве в Польше. Я сказал, что должность самая низкая – просто мелкий шпик».

Бенгт Янгфельдт высказал предположение:

«Письмо пришло из Парижа. Кто его написал, неизвестно, возможно – Захар Волович».

Лили Брик пересказала содержание письма в своём дневнике без всяких комментариев, тем самым как бы соглашаясь с автором письма, который утверждал, что все сотрудники посольств являются сотрудниками разведывательных органов, подразделяясь на « мелких шпиков» и крупных шпионов.

Лев Эльберт и Лили Брик (а возможно, и Осип Максимович тоже) наверняка обсудили и статью в «Вечёрке», в которой рассказывалось о том, как Маяковский, не выбирая выражений, безжалостно «колол» своих друзей и соратников. На эту « колкость» поэта Брики и Агранов должны были ответить не менее « колким» мщением.

Сразу после диспута в Политехническом Маяковский отправился в Ленинград.

А поздно вечером того же дня был арестован поэт-рефовец Владимир Силлов.

Разве не странно, что этот арест произошёл в день отъезда Маяковского?

Нанося очередной мстительный «укол», Агранов явно собирался наглядно продемонстрировать поэту, насколько ГПУ всесильно и могуче, и что высмеивать его ответственных сотрудников – дело опасное. Кто знает, не хотел ли Яков Саулович (как бы вполне по-дружески) устроить ещё и встречу Владимира Владимировича с подследственным Силовым? Сначала, разумеется, выбив из узника необходимые показания, а затем допросив в присутствии Маяковского.

Могут спросить: а разве такое возможно?

Обратимся к мемуарам Вальтера Кривицкого, который писал:

«…в августе 1935 года мне пришлось допрашивать политического заключённого. Это был Владимир Дедушо́к, определённый в 1932 году к десятилетнему сроку заключения в Соловецких лагерях ».

Гепеушнику Кривицкому, ненадолго приехавшему в СССР из-за рубежа, понадобилось что-то выяснить, и он спросил коллег-сослуживцев:

«…нельзя ли допросить этого осуждённого. Оказалось, что дело это в руках отдела ОГПУ, возглавляет который Михаил Горб. Я связался с ним.

– Вам повезло, – сказал Горб, – этот Дедушо́к сейчас на пути из Соловков. Его везут в Москву для допросов в связи с заговором командиров кремлёвского гарнизона.

Через несколько дней Горб сообщил, что Дедушо́к – на Лубянке, следователь его – Кедров ».

Двадцатисемилетний следователь Игорь Михайлович Кедров (кстати, один из самых жестоких дознавателей той поры) предоставил Кривицкому толстенное досье с делом, по которому был осуждён Дедушо́к. Ознакомившись с ним, Кривицкий удивился:

«– Что за странное дело вся эта писанина! 600 страниц текста, из которых ничего не следует, а в конце: Дедушо́к признаёт свою вину, и следователь предлагает коллегии ОГПУ отправить его на Соловки на десять лет. Коллегия, за подписью Агранова, соглашается.

– Я тоже это пробежал, – сказал Кедров, – но не разобрался, в чём дело».

Вскоре часовой привёл Дедушка, и Кривицкий, с разрешения Горба, беседовал с ним две ночи подряд.

Дедушо́к сказал, что заведует мукомольней островного лагеря. А Кривицкий его спросил, почему он, будучи невиновен, признал свою вину. Дедушо́к ответил, что ему слишком хорошо знакомы обычаи ОГПУ, и он согласился с тем, что предложил ему следователь.

Вот такую историю рассказал в своей книге Вальтер Кривицкий. Упомянутые им фамилии нам хорошо знакомы – всё те же: Агранов, Горб.

Разве не могло с Владимиром Силловым произойти то же самое, что и с Владимиром Дедушко́м? Конечно, могло. И Маяковский вполне мог принять участие в допросе подследственного Силлова. Карательная машина кремлёвских властителей в 1930 году уже начинала набирать обороты.

Свой рассказ Кривицкий заканчивает таким суждением о Дедушке:

«Он не был, конечно, замешан в заговоре, в связи с которым его привезли в Москву. Но он уже не вернулся в свою мукомольню. Он был расстрелян…»

Жаль, что Маяковский не вёл дневник, в нём наверняка был бы изложен очень похожий рассказ – только не о заключённом Дедушке, а о подследственном Силлове, который скончался через тря дня после ареста.

Что же произошло в застенках Лубянки?

Владимира Силлова арестовали, тут же приговорили к высшей мере наказания и через три дня расстреляли?

Могло ли такое быть? Очень сомнительно.

Даже во второй половине 30-х годов (в самый разгар «ежовщины ») арестованные органами НКВД лица сначала подвергались « следствию »: на котором задержанных «врагов народа » с помощью изощрённых пыток заставляли признаваться во всех предъявляемых им преступлениях и выдавать своих сообщников. Только после того, как воля узника Лубянки была окончательно сломлена, и он подписывал любую бумагу, которую подсовывали следователи, признаваясь во всех смертных грехах, ему выносился приговор. Работа Агранова и его коллег-гепеушников в том и состояла, чтобы заставить любого человека плясать под их дудку.

А тут вдруг – три дня в заключении и расстрел!

Бенгт Янгфельдт:

«В чём состояло „преступление“ беспартийного Силлова, не совсем ясно. По одной версии (троцкиста Виктора Сержа), он оказал услугу сотруднику ОШУ, поддерживавшему оппозицию, по другой (сына Троцкого) – Силлова казнили "после неудавшейся попытки связать [его] с делом о каком-то заговоре или шпионаже "».

И всё-таки подследственного Владимира Силлова вряд ли «казнили». Сначала надо было, чтобы он признался во всём том, в чём его обвиняли, а он своей вины не признавал. И гепеушники, надо полагать, запытали Силлова до смерти.

Бенгт Янгфельдт:

«После смерти Силлова его жена пыталась покончить с собой, выбросившись из окна, несмотря на то, что у них был маленький сын, что многое говорит о её душевном состоянии.

Как на смерть Силлова отреагировал Маяковский? На попытку самоубийства его жены?

Смерть Блюмкина была “понятной” в том смысле, что она настигла политического противника Сталина; Силлов же был писатель, друг, человек “прекрасный, образованный, способный в высшей степени и в лучшем смысле слова передовой”, по определению Пастернака. Могла ли его казнь вызвать у друзей что-либо, кроме страха? Если казнили такого человека, как Силлов, то разве не мог любой стать жертвой?