Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

– Как наша сцена с Сухановой хорошо принимается!

Сцена была построена так: Фосфорическая женщина и Поля шли по движущемуся кругу. Получался ход на месте. Поля шла с распущенным светлым зонтом, вся в голубом, Фосфорическая женщина – в светло-сером, с красной шапочкой на голове. Освещённые снопом света от прожекторов, две женские фигуры, движущиеся по кругу, были очень эффектны, и публика всегда аплодировала в этом месте.

На слова Райх Маяковский зло сказал:

– Топают две тёти и текст затопали, ни одного слова не разберёшь!

Да, текст тут был для Поли очень важный, и сцена эта должна была быть очень трогательной, а хлопали режиссёру и художнику, но не артистам».

Сама Зинаида Райх в том же письме Лили Брик высказалась так:

«Я не любила “Бани” – концовка – последний акт и когда обозначилось “замалчивание” премьеры, шушукание на счёт “провала” – я как дурной женский педагог радовалась, думала: это ему на пользу – Маяковскому. Станет серьёзнее относиться к театру, не халтурить ».

Актёр ГосТИМа Николай Константинович Мологин привёл в воспоминаниях такие слова Маяковского:

«И считаю, что меня не поняли. Не поняли, откровенно говоря, не по моей только вине, а и по вине театров, которые не донесли всего, что я заложил в пьесу. И по вашей вине, товарищи артисты !»

Обратим внимание, что Маяковского опять «не поняли ». Сначала не поняли его первой пьесы («Владимир Маяковский»), затем в течение многих лет не понимали его стихов, а теперь вновь не поняли его «Бани».

Мария Суханова:

«В это время театр собирался в гастрольную поездку за границу. Пьес Маяковского в гастроли не включил. Маяковскому это было неприятно ».

Зинаида Райх всё в том же письме, адресованном Лили Брик:

«Я ещё в прошлом году говорила Осипу М. Брику о том, что не чувствую разницы в состояниях В.В. и Серг. Ал. <���Есенина> – внутренне бешенное беспокойство, неудовлетворённость и страх перед уходящей молодой славой.

Когда мы уезжали в Берлин, в период репетиций “Бани”, я наблюдала Вл. Вл. И ужасно волновалась. Он метался. Когда был вопрос о поездке “Клопа” в Берлин – я советовала написать Вс-ду Эм-чу (Вс. Эм. был болен), а он мне на это: “Я Лиле не пишу, а только телеграфирую, я сейчас в таком состоянии – ни за что воевать и бороться не могу”».

Казалось бы, всё складывалось как нельзя хуже, и были все основания для того, чтобы повесить нос, уйти в себя, погрузившись в угрюмое молчание. Но вот что написал поэт Николай Тихонов, который в самом начале третьей декады марта сидел в ресторане Дома Герцена за одним столиком с Владимиром Луговским и Павлом Павленко. Их только что включили в состав бригады, направлявшейся в творческую командировку в Среднюю Азию:

«К нам неожиданно подошёл Маяковский, придвинул стул, сел и стал спрашивать, что у нас за заговор. Мы сказали про бригаду и про то, что шесть писателей едут в Туркмению. Он стал смеяться, шутить, сказал, что теперь под пальмами (ему казалось, что в Туркмении есть пальмы, как в тропиках), будут находить много смятых бумаг (наших черновиков и заготовок). Он был, как всегда, собран, серьёзно заинтересован нашей поездкой, сказал, что сам бы поехал, но много дел в Москве, нельзя сейчас ему уезжать ».

Как видим, Маяковский не пал духом, а был «как всегда, собран ». А ведь встреча с писателями, направлявшимися в Туркмению, происходила в тот самый момент, когда газетные рецензии на «Баню» были « убийственными» (так их называют практически все биографы Маяковского).

Складывается впечатление, что эти статьи были написаны загодя, за много дней до премьеры в ГосТИМе и в ленинградских театрах. Было ли это результатом всё того же мщения со стороны Агранова и Бриков, которые (пока пьесу ещё только ставили в театрах) не сидели сложа руки, а готовили ответные «уколы»? Ведь «уколы» эти были особенные (сделанные очень и очень « равнодушно ») – на это обратила внимание Вероника Полонская:

«И критика, и литературная среда к провалу пьесы отнеслись равнодушно. Маяковский знал, как отвечать на ругань, на злую критику, на скандальный провал. Всё это только придало бы ему бодрости и азарта в борьбе. Но молчание и равнодушие к его творчеству выбило из колеи».

Писатель Юрий Либединский написал в воспоминаниях, что Маяковского « прорабатывали » на секретариате РАПП в связи с постановкой его пьес и делали это «мелочно и назидательно – драматургия Маяковского явно не втискивалась в рамки рапповских догм».

Но Маяковский не сдавался. Он продолжал работать в цирке над постановкой меломимы «Москва горит» и выступал на всевозможных заседаниях чуть ли не каждодневно, а то и по нескольку раз в день.

Утром 27 марта в кабинете главного редактора газеты «Вечерняя Москва» Владимир Владимирович принял участие в обсуждении «Бани», на которое были приглашены рабочие фабрики «Буревестник».

Вечером того же дня поэт выступил в Доме печати на диспуте о мейерхольдовском спектакле, начав свою речь так:

« Товарищи, я существую 35 лет физическим своим существованием и 20 лет – так называемым творческим, и всё время своего существования я утверждаю свои взгляды силами собственных лёгких, мощностью, бодростью голоса. И не беспокоюсь, что моя вещь будет аннулирована. В последнее время стало складываться мнение, что я общепризнанный талант, и я рад, что «Баня» это мнение разбивает. Выходя из театра, я вытираю, говоря, конечно, в переносном смысле, плевки со своего могучего чела».

Напомним, что эти слова произносил человек, у которого болело горло, на которого надвигался грипп. Но разве можно сказать, что он страдал от « одиночества» и « изолированности », как утверждают многие его биографы? Нет! Маяковский вновь, выражаясь его же словами, готов был, «засучиврукава», начать «драться, определив своё право на существование как писателя революции, для революции…». И он заявил:

«Кто-то сказал: „Провал „Бани“, неудача „Бани““. В чём неудача, в чём провал? В том, что какой-то человечишко из „Комсомольской правды“ случайно пискнул фразочку о том, что ему не смешно, или в том, что кому-то не понравилось, что плакат не так нарисован?..

Меня сегодня в «Вечерней Москве» критиковали рабочие. Один говорит: «Балаган», другой говорит: «Петрушка». Как раз я и хотел и балаган и петрушку. Третий говорит: «Нехудожественно». Я радуюсь: я и не хотел художественно, я старался сделать нехудожественно ».

А вот что (какое-то время спустя) написала о «Бане» в ГосТИМе Лили Брик:

«Я видела этот спектакль уже после смерти Маяковского. Постановка мне не понравилась. Текст не доходил. Хороши были, скорее, именно детали. „Баня“, мне кажется, была поставлена хуже „Мистерии“ и „Клопа“. Но гений Мейерхольда ослеплял Маяковского. А гений Маяковского мешал Мейерхольду проявить себя. Они слепо верили друг в друга. У них было общее дело – искусство. Мейерхольд делал новый театр, Маяковский – новую поэзию ».