Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

«Я понимаю эту работу так, чтобы выполнялся лозунг: не совать руки в машину, чтобы выполнялись мероприятия, направленные к тому, чтобы электроток не разбил рабочего, чтобы не было на лестнице гвоздей, чтобы не шевелили стремянку, чтобы не получить удара молотком».

Что же касается отдыха, то это занятие, по словам поэта, не для него:

«…нам отдыхать некогда, но нужно изо дня в день не покладая рук работать пером».

В том, что направление этой работы ему задаёт партия, веля делать всё, что считает необходимым, Маяковский не видел ничего зазорного. Более того:

«…то, что мне велят, это правильно! Но я хочу так, чтобы мне велели!..

Если на сегодняшний день я не связан с партийными рядами, то не теряю надежду, что сольюсь с этими рядами. Хотя не совсем разговором, что мне этого хочется, а когда пролетарская масса меня двигает, чтобы я на это шёл – «иди» – то я и иду».

Закончив свой прозаический «недоклад», Маяковский начал читать стихотворения. Прочёл 16-ю главу поэмы «Хорошо!», в которой рассказывается о том, как на « дымящих пароходах» покидали Крым (Россию, родину) бойцы Белой Добровольческой армии, покидали навсегда. И как в Севастополь входили красные, победившие в гражданской войне. Они…

Закончив читать и, дождавшись, когда смолкнут аплодисменты, Маяковский негромко произнёс:

« Товарищи! Может быть, на этом кончим? У меня глотка сдала !»

Зал ответил дружными рукоплесканиями.

26 марта Лили Брик отправила из Берлина в Москву очередную весточку:

« 30-го едем Лондон…

Поцелуй Сноба – я не знаю его адреса».

За что надо было целовать Сноба-Эльберта, в послании не указывалось. Видимо, Лев Гилярович тоже регулярно посылал в Берлин письма, в которых сообщал, чем занимается Маяковский. За это и следовало его поблагодарить. Кроме того, окончание фразы («я не знаю его адреса ») свидетельствует о том, что Лили Юрьевна не знала (или делала вид, что не знает), что Эльберт проживает в их квартире, или была уже осведомлена о том, что Лев Гилярович Гендриков покинул.

28 марта Маяковский отправил в Берлин телеграмму:

«Скучаем радуемся скорому приезду. Ждём любим целуем. Счен Буль».

Примерно в это же время Владимир Владимирович подал заявление в Московское общество драматических писателей и композиторов (МОДПиК):

«В МОДПиК

Отказываюсь от авторского гонорара, причитающегося мне по спектаклям «Баня» – 31/III с.г. (утренник) [и 22 апреля с.г.], устраиваемым месткомом ГосТИМа, сбор с которых поступит в пользу подшефного театру пионердома.

Маяковский ».

Слова, заключённые в квадратные скобки, вычеркнуты чернилами, так как 22 апреля Маяковского уже не было в живых. А сама подпись поэта сделана карандашом. Театр имени Мейерхольда шествовал над Первым пионерским домом Красной Пресни.

Елизавета Лавинская:

«И вдруг в конце марта 1930 года прибегает ко мне встрево-женная архитектор Рашель Смоленская и кричит: „Встретила Владимира Владимировича, он предложил нам с тобой сделать оформление для новой пьесы „Москва горит“ в Парке Культуры и Отдыха!“… Это было счастье, которое само шло в руки.

На следующий вечер Рашель принесла мне отпечатанную на машинке с правкой Маяковского «Москву горит». Мы прочли – понравилось… Наутро позвонила Маяковскому. Он спросил:

– Прочли? Ну как?

Я рассказала о впечатлении.

– Ну вот, а все говорят, что я исписался! – шутливым тоном заметил он».

Дел у Маяковского в тот момент было невпроворот: нужно было достойно пристроить юбилейную выставку, завершить постановочные дела меломимы «Москва горит», поучаствовать в диспутах и в разных заседаниях…

31 марта Владимир Владимирович подписался на собрание сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова и на Большую Советскую Энциклопедию.

Наступал апрель.

И тут, как пишет Аркадий Ваксберг, совершенно неожиданно, то есть…

«Без всяких видимых причин события вдруг обрели фатальный характер».

Что же произошло? Откуда взялась эта « фатальная» экстраординарность?

Наступал месяц, который приходится на середину весны. Жить Владимиру Маяковскому оставалось всего две недели.

Предвещало ли хоть что-нибудь грядущую трагедию?

Нет!

25 марта в Доме комсомола Красной Пресни поэт сказал:

«Мне нужно помочь в работе, очень хорошо. Но сегодня ещё я должен доказывать, что мне нужна дополнительная площадь для работы, я серьёзно доказывал, и три товарища доказывали, что без дополнительной площади нельзя обойтись. На тринадцатом году революции я нахожусь под впечатлением, что мне нужно помочь в работе».

Стал бы просить о помощи и о дополнительной жилплощади человек, который был «с жизнью в расчёте»? Очень сомнительно!

В воспоминаниях Павла Лавута приводятся слова Маяковского, сказанные тогда же:

«Я вообще считаю, что надо стремиться жить и работать весело ».

И таких примеров, свидетельствующих о том, что поэт не собирался расставаться с жизнью, в тех апрельских днях можно обнаружить немало.

А что говорят по этому поводу маяковсковеды?

Аркадий Ваксберг:

«Последнее письмо Маяковского отправлено в Берлин 19 марта, последняя телеграмма – в Лондон, всего из пяти слов, – 3 апреля. Никаких признаков той драмы, которая уже назревала, неминуемо переходя в трагедию, найти там невозможно: обычные деловые и бытовые мелочи скрывали то, что с ним тогда творилось. Прежде всего – болезнь, затянувшийся и тяжело проходивший грипп, которого он адски боялся, и – ещё того хуже – тягчайшее нервное расстройство, граничившее с помешательством ».

Что (и как?) говорил Маяковский о своей болезни?

Вспомним, что он сказал в Доме комсомола Красной Пресни:

«Я сегодня пришёл к вам совершенно больной, я не знаю, что делается с моим горлом, может быть, мне придётся надолго перестать читать. Может быть, сегодня один из последних вечеров…»

А завершился тот вечер такими словами поэта:

« Товарищи, может быть, на этом кончим? У меня глотка сдала. (Аплодисменты.)»

Да, в конце марта у него вновь стало отказывать горло. Но повод ли это для того, чтобы расставаться с жизнью? Весьма сомнительно.

Для того чтобы поставить « точку пули в конце » надо было иметь гораздо более веские причины.

Какие?