Игорь Минутко - Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

— Это… это арест?.. — промямлил Александр Васильевич, покрываясь потом и чувствуя слабость во всем теле.

— Полноте! Какой арест? Внизу нас ждет машина. Собирайтесь! Да что же это такое, уважаемый? Вы опять дрожите. Ничего дурного с вами не случится. Побеседуем.

«О чем?» — хотел спросить мистик и ученый, но промолчал, начал суетливо одеваться и долго не мог найти свою меховую шапку-ушанку.

— Паспорт не забудьте, — сказал визитер.

Скоро они уже выходили из парадного. На противоположной стороне улицы у парапета Мойки стояла черная тупоносая легковая машина. Но другое поразило Александра Васильевича: в Петрограде было бело и светло — оказывается, за последние несколько часов, пока он предавался увлекательному чтению, в северной русской столице выпал обильный снег. Он и сейчас валил большими мокрыми хлопьями.

Пересекли мостовую, оставляя в ее снежной белизне темные следы, оказались у машины. Лицо, он же Эдуард Морицевич Отто, распахнул заднюю дверцу:

— Прошу вас, гражданин Барченко!

За рулем сидел некто, очень крупный, квадратный, неподвижный. Тронув его за плечо, Лицо сказало:

— Давай, Янис, трогай. Поехали. Молчали.

В салоне, как это ни странно, пахло тонкими дамскими духами — скорее всего французскими.

— Простите…— решился нарушить тягостное молчание Александр Васильевич. — Собственно, по какому поводу меня…

— Потерпите совсем немного, — перебил чекист. — Скоро все узнаете.

Дальше ехали молча.

И вдруг Александра Васильевича осенило — он даже вздрогнул: «Боже мой! Это же из-за писем, которые мы с матросами отправили в Москву!.. Можно ли так опростоволоситься? Ленину, этому страшному Дзержинскому… Все, я пропал…»

Он не мог знать, что эти письма о необходимости направить экспедицию в глубины Тибета на поиски Шамбалы, вдохновенно и эмоционально написанные им, никуда не были отправлены. Когда возбужденная, галдящая орава матросов Балтфлота из четвертой аудитории Тенишевского училища ночью семнадцатого октября 1918 года вернулась на свои корабли, первыми, с кем они поделились впечатлениями о выступлении товарища Барченко и кого ошарашили письмами в высшие инстанции юного государства рабочих и крестьян, были их непосредственные командиры. Письма у оргтройки во главе с рыжим богатырем Иваном забрали. А наутро всех, кто был на лекции-диспуте «Страна Шамбала — провозвестница коммунистического братства народов», выстроили на пирсе, и комиссар Балтфлота, сверкая портупеей поверх черной кожаной куртки, произнес короткую, пламенную, угрожающую речь:

— Да вы что?.. вашу мать! в Бога, в Пресвятую Богородицу и во всех апостолов! Вы революционные матросы! Или кто вы, недоделки? вашу мать, перемать, а так же всю родню до седьмого колена — что у вас в башках, спрашиваю: солома пополам с поповскими бреднями, ядри вас в перекись и водород, или передовые мозги, которые денно и нощно думают о мировой пролетарской революции? Все, п…дюки! Забыть! Зачеркнуть! Всем по три дня гауптвахты! Разойдись!

Сочиненные в ту злополучную ночь мистическим ученым письма, надо полагать, высшие чины красного Балтфлота, поржав над ними под бутыль самогонки, уничтожили, однако комиссар-громовержец оказался ретивым: в тот же день прибыл в Петроградскую ЧК:

— Необходимо, товарищи, разобраться с этим лектором Барченковым — или как его там? Похоже на контрреволюционную пропаганду. Да еще в замаскированной форме. Мой совет: к стенке — и дело с концом.

— Разберемся, — спокойно ответили ему. — А в советах не нуждаемся.

Слегка оробел комиссар Балтфлота, возвращаясь к своим непосредственным делам.

«Или не сообразил чего? — тревожно думалось ему. — Уж больно они на меня смотрели… подозрительно».

Но ничего этого не знал Александр Васильевич Барченко и потому мучился всякими страшными предположениями, сидя в машине рядом с Эдуардом Морицевичем Отто, который опять превратился в белое Лицо, невесомо плававшее в темном квадрате салона автомобиля, похоже, с удовольствием вдыхая слабый, но стойкий аромат французских духов.

Пустой бело-серый город, набережные каналов, мосты, широкая улица, посередине которой мерно движется патруль из трех человек с винтовками; призрак Инженерного замка, темный и мрачный; наконец въехали в Гороховую улицу.

Машина останавливается у подъезда трехэтажного здания. Первым выходит Лицо, распахивает перед гражданином Барченко дверцу:

— Прошу, Александр Васильевич.

Мистик и ученый успевает заметить, что все — или почти все — окна дома освещены.

— Да, это так, — усмехнулся Эдуард Морицевич, — у нас и по ночам работают. Время такое, вы знаете: красный террор.

От этих слов внутри Александра Васильевича начинает что-то мелко и отвратительно дрожать.

— Идемте, идемте! — в голосе Лица звучит нетерпение. Они поднимаются по высоким ступеням крыльца. Над массивной дверью прибита вывеска — крупные красные буквы: «Чрезвычайная комиссия». У двери стоит красноармеец с винтовкой, совсем молодой парень с хмурым, напряженным лицом. Коротко, но пристально, взглянув на поднимающихся по ступеням, он молча козыряет товарищу Отто.

Два марша лестницы на второй этаж. Длинный коридор, двери, двери, двери с номерами… Деловито снуют люди, за некоторыми дверями, неплотно закрытыми, слышны громкие голоса.

Они останавливаются перед дверью с цифрой «6».

Лицо дважды небрежно стучит и тут же распахивает дверь.

— Милости прошу, Александр Васильевич.

Они оказываются в просторном кабинете с двумя стрельчатыми окнами, за которыми стоит снежно-серая ночь.

— А вот и мы! — говорит Эдуард Морицевич.

И первое, на что, по непонятной причине, обращает внимание Александр Васильевич — это большая картина в тяжелой раме на правой глухой стене, идиллический пейзаж: стройная трепетная лань пьет воду из прозрачного горного ручья, и с ее чутких губ падают капли, алмазами сверкая на солнце.

«Скорее всего, — думает гражданин Барченко, — осталась здесь с дореволюционных времен».

На левой стороне стены над старинным, темным письменным столом большая карта России, и на ней красными тонкими ленточками обозначены фронты.

В тот момент, когда в кабинете возникли Александр Васильевич и Эдуард Морицович, в нем находилось четверо: за письменным столом в троноподобном кресле сидел человек лет сорока, весьма яркой внешности — нос с горбинкой, впалые щеки, густая вьющаяся шевелюра, четкий выразительный разрез темных глаз, живых, подвижных, умных. Трое остальных были молодые люди: двое сидели на стульях возле стола, третий стоял у окна спиной к кабинету, и что-то знакомое почудилось мистическому ученому в его коренастой фигуре.