Ги Бретон - От великого Конде до Короля-солнце

Настала очередь д'Эффиа действовать. Каким образом удалось ему подсунуть смертельную отраву Генриетте Английской? Обратимся вновь к свидетельству принцессы Пфальцской: «Д'Эффиа, — пишет она, — отравил не подслащенную воду Мадам, а ее чашку, что было чрезвычайно хитро придумано, ибо другие могли тоже попробовать эту воду, тогда как никто не пьет из чужой чашки.

Камердинер состоявший при Мадам, а затем и при мне (сейчас он уже умер), рассказывал, что в то утро, когда Мадам и Месье были на мессе, д 'Эффиа подошел к буфету, взял чашку и вытер ее изнутри бумагой. «Сударь, — спросил его слуга, — что вы делаете возле нашего шкафа и зачем вы трогаете чашку Мадам?» Тот ответил: «Я умираю от жажды. Мне захотелось попить, и, видя грязную чашку, я вытер ее бумагой». После полудня Мадам попросила подслащенной воды. Едва сделав глоток, она крикнула, что ее отравили. Те, что были при ней, пили эту же воду, но из других чашек, вот почему с ними ничего не случилось. Мадам пришлось отнести в постель, ей становилось все хуже, и через два часа после полуночи она умерла в страшных мучениях. Когда хотели осмотреть чашку, то обнаружили, что она исчезла. Затем ее все-таки нашли. Ее нужно было прокалить на огне, чтобы очистить от яда».

Сен-Симон описывает дело сходным образом и столь же определенно указывает на маркиза д'Эффиа. И еще один придворный, автор куплетов Геньер, в комментариях к маленькой поэме на современный сюжет уточняет, что Мадам была отравлена по приказу Филиппа, шевалье де Лоррена, «который использовал в этих целях некоего провансальца по имени Морель: этот негодяй приехал во Францию, имея поручение дать яд Мадам».

Как же можно сомневаться в том, что преступление действительно имело место?

После смерти герцогини Орлеанской Людовик XIV «погрузился в глубочайшую скорбь». Подозревав отравление, он уже 30 нюня предпринял собственное расследование, и вечером Бриссак привел к нему Пюрнона, главного мажордома Мадам.

«Увидев его, король тотчас отослал Бриссака и своего камердинера. На лице его появилось такое выражение и заговорил он таким тоном, что любой бы устрашился:

«Друг мой, — сказал он грозно, — если вы мне во всем признаетесь и скажете правду о том, что я хочу узнать, то я прощу вам, что бы вы ни совершили, и никогда больше речи об этом не будет. Но берегитесь, если сделаете попытку скрыть от меня хоть что-нибудь, потому что в этом случае вы умрете раньше, чем выйдете отсюда.

Мадам была отравлена?» — «Да, сир», — ответил тот. — «Кто отравил ее, — спросил король, — и каким образом это было сделано?» Тот ответил, что сделано это по распоряжению шевалье де Лоррена, который послал яд Беврону и д'Эффиа. Тогда король, удвоив и ласки и угрозы, задал вопрос: «А мой брат? Знал ли он об этом?» — «Нет, сир, среди нас троих не нашлось глупца, чтобы рассказать ему; этой тайны он не знает, иначе он мог бы нас погубить». Услышав этот ответ, король громко сказал «А!», как человек, которому удалось сбросить страшную тяжесть и вздохнуть полной грудью. «Хорошо, — произнес он, — именно это я и хотел узнать. Вы мне подтверждаете это?» Затем, позвав Бриссака, он приказал отвести этого человека куда-нибудь подальше и отпустить на все четыре стороны. И именно этот человек много лет спустя рассказал обо всем г-ну Жоли де Флери, генеральному прокурору парламента, от которого и мне стала известна эта история».

Убедившись, что Мадам действительно была отравлена, король испугался не на шутку. Действительно, он сразу подумал о Дуврском договоре: англичане непременно разорвут его, если узнают об отравлении своей дорогой принцессы. Всех политических последствий этого преступления невозможно было даже предвидеть. Любой ценой нужно было уверить двор, что Мадам умерла естественной смертью.

На глазах у всех Людовик с должной торжественностью распорядился произвести вскрытие, но на тайном совещании с врачами приказал не искать следов яда.

Медики подчинились: было объявлено, что Мадам умерла от холеры, и Карл II Английский сделал вид, что верит этой сказке. Дело рук Мадам — Дуврский договор — было спасено…

Поскольку никто не должен был подозревать о преступлении, король, естественно, не мог привлечь к ответу виновных. Напротив, через несколько лет он разрешил шевалье де Лоррену вернуться ко двору.

Месье встретил своего друга с нежностью…

На следующий день после смерти Мадам Людовик XIV, призвав к себе мадемуазель де Монпансье, сказал ей:

— Кузина, появилось свободное местечко, не хотите ли запять его?

Старшая мадемуазель побледнела. Конечно, она все еще пребывала в девственницах на сорок втором году жизни и страдала от этого мучительными мигренями, но у нее не было никакого желания вручить гомосексуалисту сокровище, которое она с такой убежденностью хранила в течение многих лет. Сверх того она прониклась страстью, заставлявшей трепетать ее чресла, к молодому Антонену Нонпару де Комону, герцогу де Лозену. Это был признанный донжуан эпохи, и она намеревалась выйти за него замуж.

Через несколько дней Лозен навестил ее. Притворившись, что не замечает влюбленных взоров, он сказал ей:

— Король хочет, чтобы вы стали женой Месье. Вам следует подчиниться. Подумайте о том, какое положение, занимает Месье — выше него стоят только король, монсеньер дофин; а перед вами будет только королева, вы будете окружены всеобщим благоговением. Король будет заходить к вам каждый день. В вашу честь станут задавать балы, ставить комедии, словом, вы окажетесь царицей всех увеселений.

Мадемуазель де Монпансье, которая жаждала менее невинных развлечений, обиженно возразила герцогу:

— Вы забыли, что мне уже не пятнадцать лег, а то, о чем вы говорите, — это забавы для детей.

Вот уже десять месяцев она скрывала безумное желание и страшно мучилась, поскольку даже ночью ее настигали нечистые сны. Вот и теперь она сочла за лучшее скромно потупиться, а затем отправилась к королю объявить о своем решении не выходить замуж за Месье. После чего сразу же вернулась к Лозену:

— С делом Месье покончено, и слава Богу. А вот с вами мне надо поговорить.

Ее глаза сияли, в ее угловатой неловкости, напоминавшей застенчивость впервые влюбившейся девочки, было что-то трогательное. Она не знала, как сказать Лозену, что выбрала его себе в мужья, и строила ему глазки в надежде, что он сам поможет ей сделать первый шаг. Но хитрый гас конец, которому очень нравилось приданое возлюбленной, ожидал ее признания с невинным видом.

Старшая мадемуазель, ерзая, как подросток в неблагодарном возрасте, наконец решившись, воскликнула: