Борис Васильев - Скобелев, или Есть только миг…

— Пошлите известить князя, что полк выступил в его распоряжение. А этому… — он досадливо поморщился, — упрямцу этому велите тут ждать, пусть лично ведет коломенцев!

Коломенцы выступили без промедления. И как знать, может быть даже эта, изо всех сил затянутая помощь и сыграла бы в конечном счете роль в битве за Плевну, если бы не еще одно обстоятельство в той запутанной цепи обстоятельств, в результате которых Россия, по словам Шаховского, еще раз умылась кровью.

Вельяминов уже слал отчаянные просьбы о помощи: его атака захлебывалась. Но резервов барон ему не давал, приказав всем посыльным отвечать одно:

— Атаковать и взять редут.

Вельяминов атаковал, от Шаховского никаких сведений не поступало, Скобелева вообще никто в расчет не принимал, и Криденер, притомившись, сидел в складном кресле, предоставив наблюдение за ходом сражения своему штабу. Растерянный возглас офицера вывел его из состояния приятной истомы:

— Шаховской заходит правым плечом!..

Барон вскочил с не подобающей его чину и темпераменту быстротой. Схватив услужливо протянутый бинокль, сквозь дым и пыль разглядел темные массы войск, четко, как на маневрах менявших фронт атаки под огнем противника.

— Он что, с ума сошел?

— Он удаляется от войск Вельяминова, — сказал Шнитников. — Образуется брешь, в которую непременно ринутся турки.

— Немедленно перехватить Коломенский полк! — крикнул Криденер, не отрываясь от бинокля. — И немедленно заткнуть им дыру, которую создал Шаховской!

Алексей Иванович своевременно получил известие, что в его распоряжение идут коломенцы. Захождение продолжалось, хотя турецкие батареи обрушили на его войска убийственный огонь. Но Шаховской не терял уверенности в победе и послал записку Скобелеву: «Коломенцы идут. Верю, что с их и Божьей помощью доведу дело до конца. Держись, подсоби пушками, сколь можешь, и до встречи в Плевне!»

Скобелев читал записку, когда рядом разорвался снаряд. Осколки просвистели мимо, в двух местах прорвав распахнутый сюртук, комья земли ударили в грудь, горячая, удушливая волна сшибла генерала с седла.

Он сразу вскочил, увидел бьющуюся на земле лошадь, достал револьвер и выстрелил ей в ухо.

— Целы, Михаил Дмитриевич? — испуганно спросил Млынов.

— Коня! — гаркнул Скобелев. — Живо!

Он отер грязное, в пороховой копоти лицо и оглянулся. Неподалеку артиллеристы сноровисто выравнивали орудия после каждого выстрела, офицер отрывисто давал указания. «А, мастеровой, — с натугой припомнил генерал. — Мундир бережет…»

— Не холодно тебе без мундира, Васильков?

— Не простужусь, — буркнул капитан: он весь был там, в прицелах, в орудиях, в смертельной дуэли. — Спокойнее наводи, Воронков. Заметил, откуда били?

— Так точно.

— Пли, Воронков!

Тяжело ухнуло орудие, и Васильков вместе с артиллеристами сразу же бросился устанавливать его на место, торопливо выравнивая прицел.

— Попали, ваше благородие, попали! — радостно заорал чумазый артиллерист. — Ну, господин унтер, быть тебе с крестом. Глаз — ватерпас, знай наших!

— Еще раз по тому же месту! — крикнул Скобелев. — Бейте их, ребята, крестов не пожалею!

— Вместо советов лучше о зарядах побеспокойтесь, — не оглядываясь, огрызнулся командир. — Я последние запасы расстреливаю, скоро одна картечь останется.

— Это — генерал, — испуганно прошептал наводчик.

— Голубенко, наводи второе по разрыву, — приказал капитан и повернулся. — Виноват, ваше превосходительство, в работе я на оглядку время не трачу, а советов вообще не терплю. Так что лучше потом взыщите, а сейчас не мешайте. Голубенко, сукин сын, опять влево заваливаешь!

— Потом взыщу. Снарядов, говоришь, мало? Работай, капитан, снаряды будут.

Скобелев отошел от батареи почти в радостном настроении, При всей непоседливости и кажущейся безалаберности он высоко ценил прежде всего мастерство, достигаемое изнурительным каждодневным трудом. Результаты этого труда он видел на позиции в четкой работе артиллеристов, в жарком азарте боя и дружной, общей радости от тех маленьких побед, что выпадали на их долю. «Мастеровые, — еще раз с уважением подумал он. — Мне бы таких тысяч двадцать — я бы через месяц коня в Босфоре купал…»

Он нещадно разнес Тутолмина за казаков, обязанных обеспечивать артиллеристов снарядами, обсудил с полковником Паренсовым, почему до сей поры не атакует Лашкарев, наспех выпил полкружки водки у кубанцев и, вскочив на приведенную Млыновым запасную белую лошадь, вновь помчался вдоль залегшей цепи, выводя из себя турецких стрелков. А генерал Лашкарев не атаковал, Коломенский полк не появлялся, и князь Шаховской уже с крайним напряжением сил выдерживал прежний темп наступления.

— Русские бросили в брешь между колоннами свежие силы, — доложил Тахир-паша.

— Глупцы, — усмехнулся турецкий полководец. — Вот уж истинно: если Аллах решил кого-то наказать, он начинает с головы. Снимите резервы с Гривицких высот. Русские там выдохлись, пусть себе врываются в редут. Все таборы — против Зеленых гор. Бейте Белого генерала, пока он не выронит ключей от Плевны.

Случилось так, что Скобелев, предчувствуя, что вот-вот затопчется на месте Шаховской и стремясь облегчить ему задачу, тоже отдал приказ об атаке, и встречный штыковой бой развернулся на топких берегах Зеленогорского ручья. Противники то переходили его, то пятились, то дрались прямо в воде, и ручей на много верст нес вниз горячую кровь. Скобелев приказал Паренсову водрузить знамя на зарядный ящик, оставил в охранении наспех собранный из легкораненых взвод и велел Петру Дмитриевичу лично взорвать знамя в случае прорыва турок. Он бросил в бой все, что у него было, вплоть до обозников и музыкантов.

Спешенные казаки Тутолмина дрались в одной цепи с пехотой, и только осетины князя Джагаева, затаившись за обратным скатом высоты, стояли в конном строю. Это был последний резерв Скобелева, его единственная ударная сила и единственный шанс прикрыть артиллерию, если турки выдержат штыковой удар и перехватят инициативу.

— Смотри сам, князь, когда ударить, — сказал он подъесаулу Джагаеву. — Не промахнись, мне некогда приказывать будет.

— Ударю, ваше превосходительство. Не беспокойся, пожалуйста, мы умеем ждать.

Турецкие пушки упорно громили жалкую скобелевскую артиллерию. Донская батарея отвечала лишь одним орудием: три прямых попадания выбили ее батарейцев. Лишь штабс-капитан Васильков еще огрызался, но всего двумя орудиями из четырех. Как раз возле его батареи куряне подались назад, и двойная турецкая цепь сверкала штыками в двадцати саженях от орудийных стволов.

Скобелев метался по всему фронту, подбадривая солдат не столько криком — в хрипе сотен глоток, лязге оружия, стонах раненых и грохоте орудий любой крик тонул, как в пучине, — сколько самим своим появлением. Его всегда видели сквозь дым, пыль, грязь и кровь. И, видя, верили, что нет сил, способных сломить их в этом бою.