Петр Григоренко - В подполье можно встретить только крыс…

Вот я и дома. Андрей ласково обняв, водит меня по квартире. Алик держит за руку и приговаривает: «пришел, пришел папа». Зина усталая и счастливая, готовит еду. Тепло и счастье заполняет сердце. Мои родные всегда рядом шагали по камерам, этапам, психушкам и даже в одиночке всегда напоминали о своем присутствии. Мы вместе стояли, противостояли и выстояли.

Нефедов и Татьяна Макcимовна вернулись вечером. Документы привезли. Оказывается, по инструкции, все документы посылали в психдиспансер по месту проживания и дальнейшее было его заботой. Нас такой порядок не мог устроить. Еще после Ленинградской СПБ Зинаида Михайловна твердо заявила, что не допустит в квартиру ни одного психиатра, который придет обследовать психическое состояние мужа. Естественно, что и теперь мы придерживались того же принципа.

Первая волна посетителей, в основном иностранные корреспонденты, схлынула. Но я не нашел еще себе места. Вроде вcе знакомо, но почему я среди всего этого? Ведь я же не должен был вернуться сюда. Как, значит, глубоко, помимо моей воли, вошло в сознание убеждение, что из «психушки» я не выйду. Татьяна Максимовна, поняв мое состояние, спросила: "Что, Петро, не верится?» Я молча кивнул головой. Она понимающе посмотрела и сказала: «Вот я и вижу, ты все ощупываешь». Но я не ощупывал. Я ходил по комнатам и так как все мне казалось нереальным-окна без решеток, легкие комнатные двери, столы, стулья, шкафы, люстры… – то я непроизвольно ко всему прикасался.

На следующий день Зинаиду вызвали в милицию, хотя вызов был явно КГБистский. Майор Пронин пытался провести предупредительное воспитание, так называемую профилактику. Почему в милицию, а не в КГБ? Несколько лет назад Зинаида заявила, что в КГБ по вызовам ходить не будет. Приглашая ее в наше отделение милиции, майор Пронин тем самым демонстрировал, что КГБ помнит об этом заявлении, Первое же замечание Пронина о том, что в нашу квартиру ходит слишком много людей, вызвало резкую отповедь Зинаиды Михайловны, которая сказала, что не намерена отказываться от своих друзей. В заключение она заявила: «Пока еще не так много было. Много будет в воскресенье, так как мы его объявим днем открытых дверей» и иронически добавила: «Приходите и Вы. Ваше учреждение ведь все равно пошлет кого-нибудь, так уж лучше пусть будет известный нам человек».

В воскресенье у нас было очень людно. Объявив его днем открытых дверей, мы рассчитывали, что дни до воскресенья будут свободными от посетителей. Но так не вышло. Люди шли ежедневно. Я еле успевал знакомиться с теми, кто пришел в Движение за время моей отсидки в тюремно-психиатрических «зонах отдыха». После воскресенья поток не убывал. А нам с женой нужен был отдых. Решили ускорить отъезд. Куда ехать? Пригласил на родину, в мою и его родную Борисовку, мой кузен Илья. Правда, Борисовка от моря (Азовского) в пяти километрах, но у Ильи собственная машина. Приглашали также закрепившиеся в Крыму крымские татары. Приглашали в любой, какой мы изберем сами, приморский город. Мы решили принять оба приглашения. Сначала, на месяц, съездить к Илье, потом к крымским татарам.

Но до отъезда мне надо было отрегулировать свои финансовые дела. Дело в том, что в течение всех пяти лет и двух месяцев семья не получала моей пенсии, хотя по закону должна была получать в полном объеме. Мне надо было получить пенсию за все эти годы. Право на это имелось. В законе записано примерно так: «если пенсионер почему-то не получал пенсию, образовавшаяся задолженность выплачивается по первому требованию пенсионера». Но что значит закон в неправовом государстве. Московский горвоенкомат к моему приходу туда уже имел указание, которое для него было важнее всех законов вместе взятых. Мне начислили пенсию с 26-го июня 1974 года, то есть со дня освобождения; как это предусмотрено законом для пенсионеров, осужденных к тюремным и лагерным срокам. Этим сказано, что я не больной, а уголовник.

Я, естественно, обжаловал по горвоенкоматской иерархии и обратился с иском в суд. Но и то и другое было напрасным. Суд вначале принял исковое заявление, но потом, получив соответствующее указание, скорее всего, по телефону, возвратил мои документы, сославшись на надуманный мотив: «пенсионные дела судам не подведомственны», хотя из закона абсолютно ясно, что не подведомственны дела о праве на пенсию и о размере пенсии, а у меня иск на выплату не выплаченной назначенной пенсии, т.е. на получение задолженности, образовавшейся за годы проведенные в больнице. С жалобами по горвоенкоматской иерархии обошлись еще лучше. Отвечали на любые обоснования моего права и на любые просьбы разъяснить, как понимать закон, одной стереотипной фразой: «Удовлетворить Вашу просьбу нет возможности». Больше двух лет продолжалась эта переписка, похожая на разговор глухонемого со слепым. Я намеревался издать это творчество бюрократической машины, да как-то руки не дошли.

Но это было потом. А сейчас, получив пенсию за один месяц, собрались к отъезду. В это время подошла и помощь фонда Солженицына. Это для меня было новое. Фонд Солженицына создался в мое отсутствие. И это было, пожалуй, самое важное достижение правозащиты. Получая первую помощь фонда, я готов был заплакать. Эта помощь для затравленного властями участника правозащитного движения и его семьи стала материальной и моральной поддержкой.

И мы поехали. Я так стосковался по природе, что основную часть времени в пути провел у окна вагона. На станции в Бердянске нас встретил Илья на собственных «Жигулях». Полчаса езды, и мы в Борисовке.

Село за те 14 лет, что я в нем не был, внешне изменилось. Хаты отремонтированы. Многие из них приобрели вид городских построек. В селе много мотоциклов. Есть также легковые автомашины. Но есть и другие изменения. Пустых домов не много. Не так, как после голода 1931-33 гг. Но в селе появились люди, говорящие с непривычным для наших мест акцентом. Это переселенцы, а точнее «выселенцы» или даже «высланные» с Тернопольщины. Они уже здесь прижились и даже успели породниться с местными. Моя двоюродная сестра Вера замужем за «галичанином».

В селе мало молодежи. Вечером на улице, в клубе 15-16-летние. Ближайшие к ним по возрасту 30-40-летние. Те, что в промежутке между подростками и взрослыми, те, кто в прежние времена назывались «парубками» (парнями) перекочевали в города.

Изменился внешний облик взрослых людей. Из глаз исчезает запуганность, которую я еще видел в последний свой приезд, в 1960 году. Нет страха в поведении. В селе много радиоприемников. Безбоязненно принимают «Свободу» и «Свободную Европу», не прячась от соседей. Встреч и разговоров со мной не боятся. Все прекрасно знали мою одиссею, но относились, как к своему. Как только встретился с Ильей, спросил: «Тебе из-за меня не будет неприятностей?»