Петр Григоренко - В подполье можно встретить только крыс…

Я только намерился раскрыть рот, чтобы, продолжая игру, начатую перед входом в дом, «доказывать», что первые вбежали в квартиру мы с Витей, но взгляд мой неожиданно натолкнулся на взгляд жены, и я не смог заговорить. Взгляд, полный страха, горя, и растерянности потряс меня, и я молча смотрел на нее, ожидая какого-то страшного сообщения.

Замерли и дети, с недоумением поглядывая то на меня, то на мать. И она заговорила: «Петя, война!»

– Откуда ты взяла? – спросил я недоверчиво, хотя внутренний голос уже произнес: «Правда».

– Только что выступал Молотов.

Я взглянул на часы. Было 19.30 местного времени. Значит в Москве 12.30. Не меньше семи часов идут бои, – невольно полумал я.

– Чемодан! – приказал я Анатолию и одновременно начал снимать с себя гражданскую одежду, одевать полевую форму.

Прекрасный летний день, которым мы только что жили, оторвался и улетел куда-то в даль, почти в небытие. С самого утра мы находились на пляже, на правом берегу Амура. Переезд на корабле через эту могучую реку, игры на пляже, купание, буфеты, а главное чувство полной свободы и радость общения с детьми, что у меня не так часто бывало, оставили неизгладимое впечатление. Должность заместителя начальника оперативного управления штаба фронта не так много предоставляет подобных дней. Выходных практически нет. Этот день я заранее «выбил» себе у начальства. Лето шло, а я никак не мог выполнить свое обещание сыновьям – съездить с ними на Амур. И я взмолился: «Дайте мне день 22-го июня для сыновей. Ведь 23-го мне ехать на Барановский полигон готовить большое показное учение. Не заметишь как лето пролетит». И мне разрешили. И был день. Чудесный день. Мой день, с моими сыновьями. Больше таких дней в моей жизни не было. И как же ужасно он закончился.

Быстро переодеваясь, я задавал жене вопросы.

– Что говорил Молотов?

– Немецко-фашистские войска вероломно нарушив договор на рассвете 22 июня перешли рубежи нашей Родины.

– А еще?

– Немецкая авиация бомбила Одессу, Киев, Смоленск, Ригу…

– А еще?

– Вроде бы больше ничего.

– А про нашу авиацию что-нибудь говорил?

– По моему ничего.

Я уже был одет. Взял из рук старшего сына свой мобилизационный чемоданчик и помчался в штаб фронта.

У дверей штаба меня обогнал командующий артиллерией фронта генерал-лейтенант артиллерии Василий Георгиевич Корнилов-Другов. Проходя мимо, он пожал мне руку и невесело пошутил: «Теперь я буду знать, что Вы неискренний человек – говорили, что не буквально, а выходит буквально».

Вбегая к себе в управление, я, разумеется, приятных сюрпризов не ждал. Встретил меня, только что назначенный дежурным по управлению один из направленцев оперативного Управления фронта – мой подчиненный подполковник Андрей Алейников. Он был из числа тех, кто одновременно со мной по окончании Академии Генерального Штаба были направлены в Монголию, в связи с боевыми действиями против японцев на реке Халхин-Гол, а по окончании этих боев получили назначение на Дальний Восток.

– Что известно о войне на Западе? – с ходу спросил я.

– Выступал Молотов…

– А что имеется из Генерального штаба?

– Ничего!

– Запросили!?

– Да!

– А обстановка у нас на границе?

– Пока спокойно. Никаких передвижений на сопредельной территории не наблюдается. Наши войска приведены в состояние повышенной боевой готовности.

– Вы сами речь Молотова слышали? Расскажите!

Андрей сообщил мне то же, что я слышал от жены. И по мере того, как шел рассказ во мне нарастало возмущение. Когда он закончил, я задал ему тот же вопрос, который задавал и жене: «А что он говорил о действиях нашей авиации?» Последовал ответ, которого я больше всего страшился – «Ничего!» И хотя я от жены уже слышал это, ответ буквально убил меня. До этого я думал, что жена, как человек невоенный, могла не обратить на это внимания, даже упустить целые фразы. Теперь я знал точно: о нашей авиации Молотов не говорил. Ему нечего было сказать о ее действиях. Она была внезапно накрыта бомбовыми ударами врага на своих аэродромах.

Услышав такой ответ я обессиленно опустился на стул: «Прошляпили! – с отчаянием проговорил я. – Теперь будем воевать без авиации. Вот тебе и „мудрая политика“. Домудровались».

– Ну, откуда ты взял, что без авиации?

– Мне вроде неудобно объяснять тебе это. Мы же в одной Академии учились. Ну, и практика. Вспомни, как начинали немцы в Польше, Франции, Норвегии. Везде они начинают с удара по авиации, уничтожают ее и затем беспрепятственно громят наземные войска. Не надо быть очень мудрым, чтобы понимать это и принять меры, чтобы отбить подобную попытку, если она будет предпринята против нас. А наше Верховное Главнокомандование не позаботилось об этом, и вот вся наша Западная группировка военно-воздушных сил разгромлена.

– Но Молотов ничего не говорил об этом. Он сказал, что немецкая авиация бомбила Одессу, Киев, Смоленск, Ригу. Но он ничего не говорил о бомбежке наших аэродромов.

– Он-то не говорил. Да нам-то головы даны не для того, чтобы форменную фуражку носить, а военные знания не для того, чтобы в ранец складывать. Как военным нам должно быть ясно, что ни один идиот не начинает войну с бомбежки городов. Авиацию, авиацию надо уничтожать прежде всего. Только после этого можно заняться сухопутными войсками, а затем и население попугать бомбежками городов и колонн беженцев.

Андрей пытался что-то возразить, но времени на дискуссии у меня не было, да и собеседник он был малоинтересный. Общекультурный уровень невысокий, ввиду чего и военные знания у него были формальные, заученные. Неспособность к анализу, к собственным выводам, при большой склонности к позерству и зазнайству, к переоценке собственной личности, не воодушевляли на разговоры с ним. Неприятен он был и внешне. Высокий ростом, он ходил вытянувшись, гордо неся голову, но выглядело это неестественно и даже смешно. О таком в народе говорят: «как будто аршин проглотил». Смотрел он на всех свысока – и в подлинном и в переносном смысле – говорил, как оракул, изрекающий истины в первой инстанции. Его внешний вид привлекал к себе внимание тех, кто видел его впервые. Один из моих добрых знакомых, приехавший в штаб фронта зайдя ко мне в кабинет, спросил: «Послушай, что это там у вас за подполковник, двигается, как будто собственный бюст уронить боится. На людей смотрит как на нестоящие внимания существа». Я сразу понял о ком он говорит, но попросил показать мне того подполковника. Убедился, речь шла об Алейникове.

Сейчас он также свысока, хотя ростом я не ниже его, уничтожающе смотрел на меня. Убеждать его не было смысла, а дела требовали меня. Уходя, я сказал: «Запросите еще Москву об обстановке. Если через час ничего не будет, попросите к аппарату Шевченко (направленец Дальнего Востока). Я поговорю с ним. Ведь война уже идет не менее девяти часов».