Татьяна Правдина - Зяма — это же Гердт!

Зямочка не любил театральный мир. Не приспособленный к интригам, сплетням, чуждый злобной зависти, он не увлекался этой средой. Как ни странно, Гердтов больше привлекали люди науки. Мы видели, с какой сердечной внимательностью относились в этом доме к нашим коллегам — друзьям с Гауи. Зяма входил во все подробности их жизни, летел помогать с телефоном, больницей, квартирой (это называлось «торговать лицом»), его волновали и интересовали эти люди. Он был всем сердечным другом, родным человеком.

Особой любовью Зямы были поэт Михаил Львовский, милый Петр Тодоровский, застенчивый Орест Верейский… Надо было услышать рассказы Гердта о Рине Зеленой! Их дружбе способствовало всё, всё было гармонично: артистический дар, необыкновенное чувство юмора, ироничность, талант, детскость и непредсказуемость реакций.

Зяма совершенно не выносил подобострастия, даже по отношению к очень высоким персонам, и, имея абсолютный слух на такого рода недуг, он еще и выдавал мгновенные остроумные экспромты. Вспоминаются первые выборы президента. По случаю победы был устроен небольшой неформальный концерт из артистов, которых прежде не рекомендовалось приглашать на правительственные мероприятия. После концерта нас всех пригласили пообщаться с Борисом Николаевичем накоротке. Всё началось хорошо, все раскованны, никакого почтенного трепета. Вдруг поднимается восторженный господин из агитационной команды президента и, подняв фужер с шампанским, говорит: «Дорогой Борис Николаевич! Однажды во Францию пришло письмо без имени. На нем было написано: „Вручить самому благородному, самому образованному, честному и умному гражданину“. Французы сразу поняли, что речь идет о Жане Жаке Руссо. Так вот, если бы сейчас такое письмо пришло в Россию…» Ну, началось! Мы все от стыда и неожиданности готовы лезть под стол. И тут вскакивает Гердт, голова низко наклонена, голос взволнованно дрожит: «Не надо, дорогой, не продолжайте. Я все понял! Спасибо, очень рад! Спасибо, дорогой!» Ельцин бормочет: «Ну, спас, ну, просто спас…» Уж мы-то точно были спасены.

Невозможно в воспоминаниях о Зиновии Ефимовиче не сказать о главном человеке в его жизни — Татьяне Александровне. Конечно, между Никитиными и Гердтом существовали и чисто творческие отношения. Мы не раз выступали вместе с Зиновием Ефимовичем, что всегда было важным экзаменом для нас. Однако справедливости ради надо сказать, что первым толчком к нашим тесным контактам был не столько интерес к тому, что мы делали на сцене, сколько одобрение нашего почтительного отношения к поэзии, к слову. То есть импульс был скорее сердечно-человеческий. Зямочка часто говорил слова о нашей «общей группе крови», и этой общности невозможно вообразить без Татьяны Александровны.

Чета Гердтов никак не выглядела парой голубков. Многие считали, что Т. А. — генерал и главнокомандующий. И отчасти это было правдой. Зяма был необыкновенно к ней привязан, зависим психологически и морально. Т. А. не позволяла ему быть старым и больным со всеми вытекающими из этого последствиями. До последних недель жизни он был художником, не знающим возраста. С ним было интересно дружить независимо от того, сколько тебе лет. Гердт сохранял молодой взгляд на жизнь, его интересовало всё — от политики до домашних мелочей. Всегда элегантный, подтянутый, обаятельный и остроумный Гердт, а Т. А. за кулисами. Всё было основано не на подчинении, а на неизменном взаимном интересе, дружбе, уважении, нежности и любви, которую оба никогда не демонстрировали. Невозможно вообразить, чтобы Т. А. прилюдно хвалила Зямочку, он не ходил дома в гениях. Мне кажется, что сам Зяма был благодарен за это Т. А., как никто другой. Всё, что волновало и происходило важного и не важного с ним за день, он приносил домой к Тане. Они общались. За внешней сдержанностью и строгостью Т. А. скрывалась и ее огромная зависимость от Зямы, дочки, друзей, подруг и даже собаки. Никто лучше Зямы не мог оценить и почувствовать эту настоящую, глубокую сердечность Т. А., ее преданность, способность забывать о себе.

Я знаю, что некоторые побаивались прямого характера Т. А. Однажды на Гауе поздно ночью хватились некой дамы, пошли группой ее искать. Вскоре обнаружили в лесу машину, где в компании веселых проезжих латышей была и пропавшая. Открыв дверь, Т. А. произнесла всего несколько слов: «А, так ты, оказывается, б…дь?!» И всё. Поиск был закончен, диагноз поставлен. Зато как мудро и дипломатично умеет Т. А. найти выход в труднейших жизненных ситуациях. Все подруги получают от нее самые умные и взвешенные советы, как не ссориться с ближайшими родственниками, как уметь подняться над собой. Все мы хоть раз в жизни, но пользовались советом Т. А. Что же говорить о Зяме… Потому однажды, незадолго до своей кончины, в фильме, который сделала Катя Гердт, прозвучало признание Зямы, что ему достался счастливый трамвайный билет в жизни — Таня.

Так сложилось, что большинство наших друзей старше нас лет на десять; в основном это поколение «шестидесятников». И мы никогда не чувствовали этой разницы и не задумывались о ней, так же, по сути, было и с Гердтами. Но с началом нашей дружбы всё же иногда стал являться страх: а вдруг кто-то уйдет раньше тебя? И гонишь от себя, гонишь эти страшные мысли с каким-то просто паническим ужасом. Увы, пришла пора прощания и в наш круг. Много горьких проводов пережили мы за последние годы, но уход Зямочки для нас — одна из самых больших личных потерь.

Мне кажется, что я простилась с ним дважды: сначала один на один, а потом со всеми. Дело было так. Примерно за год-полгода до прощального вечера Зиновия Ефимовича 2 октября, когда мы всё уже понимали, что он уходит, Гердты как-то вечером приехали к нам. Я была одна, их не ожидала. Они были после банкета и всё равно пришли что-то пожевать. Расположились на кухне, Зямочка был очень грустный и усталый, да и разговор у нас был печальный. Обсуждали невеселые, горестные новости последнего месяца. У нас дома случилась беда. Видя, что Зяме неможется, мы положили его немного поспать в комнате, а сами с Татьяной Александровной остались на кухне. Пьем чай, курим, она слушает меня. Неожиданно из комнаты громкое: «Таня! Таня! Иди сюда». Татьяна Александровна бегом к нему: «Что, Зяма? Что?» — «Да не ты, Таня маленькая!» Теперь несусь я. В комнате темно, наклоняюсь к нему: «Что случилось, Зямочка?» И он вдруг крепко обнимает меня и сильно целует несколько раз, потом устало отталкивает и говорит: «Теперь иди, иди…» Что это было: сон или какой-то порыв прощания? «Теперь иди…» Во мне что-то оборвалось — я просто физически ощутила, что это начало конца.

Потом наступило 2 октября. За кулисами театра много народу, все друзья как-то прячут глаза друг от друга. Зямочка лежит на узкой кушетке в маленькой артистической, с ним рядом сидит Юрий Владимирович Никулин. Больше никому там не поместиться, и мы все по очереди суем головы из коридора, чтобы поздороваться с ними. Каким-то чудом перед кушеткой втиснули маленький монитор. Все вокруг суетятся, бегают, кто-то старается «попасть на концерт». Сталкиваемся с Шурой Ширвиндтом, глаза у него растерянные, важные; сдерживаясь, чтобы не заплакать, он говорит: «Ну, Зяма, ну, дает! Что говорить-то на сцене???»