Дмитрий Шепилов - Непримкнувший

Так проходит три, пять, семь — не знаю сколько минут.

Наконец заседание объявляется закрытым.

Потом ещё долгие-долгие месяцы в «Правде» печатались нескончаемые перечни поздравительных телеграмм Сталину в связи с 70-летием.

…Наступил январь 1950 года. В Москве бушевали метели. Со своего девятого этажа на Большой Калужской я смотрел на закоченевшие вязы Нескучного сада. Далеко на фоне свинцового неба гордо высилась Спасская башня Кремля.

Витуся поступила в Архитектурный институт. Вечерами приходили студенты. Говорили о новинках литературы, о новых постановках в театрах, о выставках живописи. Я пристально всматривался в их лица, слушал рассуждения. Формировалось новое поколение людей, особое, другое, непохожее на мое. Какое же оно? О чем думает? О чем мечтает? Каковы его идеалы? Продолжит ли оно традиции моего поколения — «комсомольцев двадцатого года»? Или подвергнет их ревизии? В каком направлении?

Меня неодолимо тянуло к этой новой человеческой поросли, хотелось понять их души и чувства. «Здравствуй, племя молодое, незнакомое…»

Я с радостью отмечал, что формируется поколение людей более развитых и образованных, чем были мы в их годы. И с большим раздумьем и тревогой подмечал в них всё нарастающие элементы критицизма в отношении многих сторон нашей действительности. Мы росли коммунистами-фанатиками, коммунистами-одержимыми. Мы были нетерпимы в отношении всяких проявлений критицизма и скепсиса. И — наша абсолютная ортодоксальность цементировала нацию в течение десятилетий. Морально-политическое единство народа оказалось той крепостью, о которую разбились мутные волны внутренней контрреволюции и империалистических интервенций.

Но не переросла ли на каком-то этапе эта абсолютная ортодоксальность, неистовая дисциплинированность и фанатическая вера в непогрешимость руководства в слепую покорность? В ту покорность, которая привела в конечном счете к единоличной диктатуре Сталина, к чудовищному произволу Ежова—Берии и компании?

Не является ли нарастающий критицизм нашей чудесной молодежи тем могучим живительным эликсиром, который излечит наше общество от склеротического затвердения сосудов жизни? И тогда действительно будут восстановлены ленинские нормы критики, атмосфера истинной свободы и демократии, которые рождены были Великой революцией и пропитывали все поры жизни партии и страны при Ленине.

И не только восстановлены, но и развиты и расширены в огромной мере. Прошло ведь уже несколько десятилетий существования советской власти. Создано многонациональное государство, могучий экономический базис общества. Теперь весь ход истории повелевает нам властно утвердить строй подлинного (а не формального) народовластия, изобилие материальных и духовных благ, широчайшей демократии, политических свобод, обеспечивающих неприкосновенность личности, ограждение её достоинства и прав в таких масштабах и формах, которые недоступны ни одному архидемократическому буржуазному государству.

С этими мучительными вопросами, мыслями, внутренней полемикой с самим собой бродил я поздними вьюжными вечерами и по ночам, мучимый бессонницей, по Калужской улице до Ленинских гор. Отсюда видна была вся истерзанная за день, а теперь угомонившаяся Москва. Беспредельной сыновней любовью люблю я тебя, моя родная. Тебя защищал я грудью своей в час смертельной опасности. Почему же теперь я, именно я, должен бродить здесь, у твоего изголовья, как неприкаянный? Почему вот эти рабочие руки не приносят ничего в твои закрома? Ведь это дикость несусветная!

Я чувствовал, что всё горит у меня в груди. Редкие прохожие с удивлением поглядывали на меня: наверное, в такие минуты я говорил сам с собой вслух.

Лицо обжигал лютый морозный ветер. Жалобно, как металлические венки на кладбище, стонали заледеневшие ветви старых-старых кленов. Измученный душевно, с разгоряченным мозгом брел я домой. А впереди — бесконечная, разорванная на мелкие куски бессонницей ночь… Когда же этому конец?!

Однажды в полдень раздался телефонный звонок;

— Товарищ Шепилов? Завтра к 12 часам просьба прибыть на заседание Секретариата ЦК.

Медленно потекли сутки мучительных ожиданий и раздумий. Что это может означать— худшее? Но тогда просто прислали бы «черного ворона». Выяснение каких-то обстоятельств по какому-то делу? Но тогда сказали бы, по какому — чтобы я приготовился… А всё-таки, может быть, это конец безработице. Но что могут предложить? Куда пошлют? А не все ли равно, хоть на Чукотку. Разве мне привыкать? Лишь бы работать, работать, работать…

Правда, Витуся только на первом курсе института. Ну, да устроим её как-нибудь. Я ведь прибыл в Москву, в университет, не имея здесь ни единой знакомой души. Конечно, после Якутии, после Сибири, после фронта неплохо было бы немного поработать в Москве, чтобы и Виктория закончила институт. Но раз партии нужно послать меня куда-то, какие могут быть разговоры?

На следующий день, 31 января, я прибыл в ЦК, на 5-й этаж, в зал заседаний Оргбюро. Заседание шло давно. Повестка была большая. Но мне сразу предложили из комнаты ожидания пройти в зал заседаний. Ну, значит, я не такой уж тяжкий преступник, если мне предлагается присутствовать при рассмотрении вопросов, ко мне не относящихся. Это не так часто допускается.

Председательствовал Г. Маленков. Он был в своем неизменном сером кителе «сталинке». Кратко докладывался вопрос за вопросом. Краткое обсуждение. Резюме председательствующего. Принятие решения.

Повестка исчерпана.

Маленков:

— Нам осталось рассмотреть вопрос о товарище Шепилове. Он у нас пока не у дел. А человек он образованный, опытный. Мы немножко задержались с его назначением.

И Маленков взглянул на меня с самой добродушной, доброжелательной улыбкой. Словно не было «мы давно до вас добирались… Теперь не сорветесь».

«Что всё это означает?» — думал я.

— Вот мне говорили, — продолжал Маленков, — что как-то товарищ Шепилов высказал желание: «я бы поработал инспектором ЦК». Если он не изменил своего желания и такая работа ему по душе, давайте утвердим его инспектором ЦК, а там дальше посмотрим… Как, товарищ Шепилов?

Я сказал, что согласен, и всё было решено.

Подоплеку всего этого спектакля я узнал только через несколько лет, когда стал Секретарем ЦК. Оказывается, на очередном заседании Политбюро Сталин совершенно неожиданно для всех, как это не раз бывало по другим случаям, спросил:

— А где у нас Шепилов? Что он делает? Чем занят?

Все молчали. Маленков был в некотором замешательстве: по тону Сталина он не понял, чего тот хочет: распять Шепилова или возвысить. Поэтому он сказал в нейтральных, но приятных для Сталина тонах: