Владимир Санин - Когда я был мальчишкой

Таков был вывод, к которому мы пришли летом сорок третьего года.

До зубов вооруженные этой логикой, мы отправились в военкомат.

Фронт начинался в военкоматах. Люди из них, как вода из ручейков, тысячами стекались в бурное русло войны.

Сейчас, когда я, младший лейтенант запаса, по вызову посещаю военкомат (учеба, перерегистрация и прочее), меня поражают тишина и спокойствие этого когда-то не засыпавшего и не знавшего выходных призывного пункта. Так и хочется написать что-нибудь вроде:

Но не стану отбивать хлеб у поэтов – у них и так слишком жестокая конкуренция. Мир вам, военкоматы, из которых люди выходят жить, а не умирать!

Военкомат сорок третьего года…

Прежде всего я вспоминаю его запах – запах свежевымытого, непросохшего, некрашеного пола и махорочного дыма, терпкого, разъедающего глаза, пока им как следует не надышишься и не привыкнешь. Комнаты, коридоры полны людей – они ходят, сидят и стоят где придется: на вокзальных скамейках, на подоконниках и на полу, пожилые, молодые и совсем юные, молчаливые и шумные, ушедшие в себя и возбужденные, выпившие, горланящие – самые разные.

Еще вчера этот парнишка уступил бы своему пожилому соседу место в трамвае – сегодня они на «ты». Общая судьба – великая уравнительница – выравняла всех.

– Закуривай, папаша!

– Спасибо, есть своя.

– А ну-ка, твоя вроде покрепче… Значит, вместе едем, папаша?

– Это куда ты со мной собрался ехать?

– Шутишь, папаша! На курорт, конечно.

– С какого года, Аника-воин?

– С двадцать пятого, а что?

– Ишь ты! Потише кричи, а то немцы услышат, перепугаются и разбегутся, воевать будет не с кем.

– Это еще неизвестно, папаша, от кого они быстрее бегать будут…

– Тебя где царапнуло?

– Под Тихвином, осколком.

– Жарко, говорят, у вас было?

– Как кому, фрицы – те задницы обморозили…

– Отставить базар!– грозный выкрик из распахнувшейся двери.– Полы мыть заставлю!

– Кто на пересыльный – на выход с вещами!

Мамы, жены, невесты, братья и сестры прильнули к своим.

– Митенька, пиши, родной…

– Каждую неделю, мамаша. Закон.

– Ванечка!

– Петруша!

– Гришенька!

– Я тоже Гришенька, обними, курносая!

– А я Ванечка – налетай, целуй, девоньки! Крики, слезы, смех, шум, гам…

– Отставить гармошку! Выходи строиться!

– Товарищ капитан, разрешите на недельку задержаться – жениться не успел!

– Причина уважительная, ты напомни чуть погодя.

– Когда, товарищ капитан?

– В шесть часов вечера после войны. Выходи строиться!

Заливается баян, плачут женщины. Пожилые и усатые, молодые и совсем юные, тихие и шумные, все с горбами-вещмешками на плечах, без пяти минут фронтовики пошли строиться в неровную, пеструю колонну.

– Шаго-ом марш!

И зашагали – каждый навстречу своей судьбе. Кто-то из них вернется – грудь в крестах, а кто-то не вернется – голова в кустах.

И вновь заполняются коридоры военкомата, капиллярные сосуды войны. Вернувшиеся из госпиталей фронтовики в застиранных гимнастерках, с орденами и шрамами; призывники с повестками, солдатские жены и вдовы, а с ними дети; десятки разных лиц, на которых– надежда и тревога, ожидание и горе…

– А давно?

– Четыре месяца ни слуху ни духу…

– Деньги-то по аттестату получаешь?

– Получаю… а жив ли? Никаких мне денег тогда не надо…

– От моего полгода весточки не было, а потом объявился, из партизан. Истребитель он, сбили…

– А мой на танке… Ночи не сплю, все глаза выплакала. Сама бы туда подалась, да вот, видишь, на руках…

– А ты надейся, сестричка, надейся…

– Подполковник, военпред приехал на завод вчера, доклад делал: осенью, говорит, откроется второй фронт.

– Так они тебе и откроют, ждут, пока наших не перебьют!

– Ну, это ты зря. Тушенку-то жрешь?

– Брат у меня две недели как погиб…

– Да-а…

– А ты говоришь – тушенка.

Мы стояли в очереди к военкому. На нас были купленные на толкучке гимнастерки и сапоги, а Сашка перепоясался отцовским ремнем со звездой на пряжке. Мы молчали и слушали, от волнения было зябко.

– Из госпиталя?– спросил сержант, поглаживая подвешенную на марлевой повязке руку.

– Ага,– краснея, басом соврал Сашка.

– Легко?

– Так, царапина… Подошла и наша очередь.

– Здравия желаем, товарищ майор!

– Садитесь. Докладывайте.

Мы докладывали долго. Худое и черное от недосыпания лицо майора изображало нетерпение.

– Ясно. Еще двадцать шестой не берем, о двадцать восьмом и говорить нечего. Учитесь?

– Так точно. Закончили семь классов.

– Учитесь дальше. Придет время – позовем. Идите.

– Товарищ майор!..

– Крругом…

– Товарищ…

– Марш!

Мы с Сашкой вышли на крыльцо и закурили, не глядя друг на друга.

ЛЮБОВЬ В ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Если бы я написал, что всю войну мальчишки жили только войной, вы бы мне все равно не поверили.

Любовь неумолимо пробилась в наше существование. Какое дело ей было до хлебных карточек, поношенной одежды и промерзших, нетопленных клетушек! Пришло время – и этим сказано все: кратер проснувшегося вулкана пробкой не закроешь. И в войну любили так же, как любили десять, сто и тысячу лет назад: вздыхали, томились, замирали от счастья и страдали. Только подарки были куда скромнее, чем в мирное время, да испытаний на любовь обрушивалось больше: война есть война, в башню из слоновой кости от нее не уйдешь.

Поначалу нас с Сашкой вполне удовлетворяла теория: мы восхищались тургеневскими феями, затаив дыхание следили за похождениями роковых красавиц Бальзака и чуть не рехнулись от «Крейцеровой сонаты». Она произвела в неподготовленных мозгах такую чудовищную сумятицу, что мы легко и быстро стали циниками. Давно пройдя через период «аистов и капусты» и нашпиговавшись всевозможными сведениями на уже незапретную тему, мы щеголяли друг перед другом снисходительно-презрительным отношением к противоположному полу.

Но в то же время нас оскорбляла и волновала неожиданно возникшая зависимость от соседской дочери Таньки, редкостной тупицы, просидевшей по два года в шестом и седьмом классах. Танька, голова которой решительно отказывалась воспринимать факт вращения Земли вокруг Солнца, Танька, от сочинений которой поседела преподавательница русского языка,– эта самая Танька великолепно усвоила, что у нее соблазнительные ноги. С жестокостью подростков мы отпускали по ее адресу самые язвительные замечания, но превращались в соляные столбы, когда она шествовала по коридору в небрежно запахнутом халатике. Это было унизительно, мы злились на свою природу и тайком вздыхали, когда мать за раннюю опытность била Таньку смертным боем. Из Таньки мы сделали обобщение – «все они такие!», и жить стало проще, как всегда получается у людей, жизненная философия которых основана на примитивных и доступных формулах. Так мы превратились – на словах – в убежденных циников, хотя в глубине души были сильно смущены. Видимо, мы догадывались, что цинизм наш от незнания, как и у всех наших сверстников, многие из которых впоследствии снова стали циниками – на этот раз от избытка знания.