Чарльз Чаплин - Моя биография

— Единственно, что нам остается, — заметил я, — быть такими же пошляками, какими он нас считает.

И тут я выдал такую порцию раблезианской брани, что его дама не выдержала, и им пришлось быстро ретироваться.

Нелепая выходка этого человека означала не то, что он нас осуждал за дурной вкус, — в ней отразилось снобистское предубеждение против тех, кого он считал хвастливыми выскочками. Перед Букингемским дворцом он не стал бы вопить: «Посмотрите, в каком дворце я живу!», как не стал бы потешаться и над коронационным кортежем. В Англии я всегда живо чувствовал это постоянное классовое разграничение. Англичанин такого типа всегда торопится вам показать, насколько вы ниже его по социальному положению.

Наша «американская» труппа выступала в пригородах Лондона три с половиной месяца. Публика принимала нас замечательно, но меня не оставляла мысль о возвращении в Америку. Я любил Англию, однако жить в ней ни за что не хотел — прошлое не забывалось, и я боялся, что здесь снова могут наступить для меня унылые будни. Поэтому я страшно обрадовался, когда нас пригласили в новое турне по Соединенным Штатам.

По воскресеньям мы с Сиднеем навещали мать — здоровье ее заметно поправилось. Перед отъездом Сиднея на гастроли в провинцию мы с ним поужинали вместе. А в ночь накануне моего отъезда из Лондона я снова бродил по Вест-Энду. Я был очень взволнован, мне было горько и грустно думать, что сегодня я вижу эти улицы в последний раз.

На этот раз мы прибыли прямо в Нью-Йорк вторым классом на лайнере «Олимпик». Шум машин постепенно замер, знаменуя приближающуюся перемену в нашей жизни. Теперь я уже чувствовал себя в Штатах как дома — чужестранец среди чужестранцев, но такой, как они.

Как мне ни нравился Нью-Йорк, я с удовольствием думал о поездке на Запад, о встречах с теми знакомыми, о которых я теперь вспоминал, как о близких друзьях: об ирландце-буфетчике из Ватта, в Монтане, о милом и гостеприимном миллионере из Миннеаполиса, о прелестной девушке в Сент-Поле, с которой я провел очень романтическую неделю, о шотландце Макаби, владельце шахт в Солт-Лэйк-сити, о добром дантисте в Такоме и о Грауманах в Сан-Франциско.

До нашего отъезда на тихоокеанское побережье мы играли в маленьких театриках в предместьях Чикаго и Филадельфии и в промышленных городах — Фолл-Ривер и Дулут.

Как всегда, я жил один. Это имело и свои преимущества, так как давало мне возможность заняться самообразованием, о чем я думал уже давно, хотя никак не мог перейти к делу.

В мире существует своеобразное братство людей, страстно стремящихся к знаниям. И я был одним из них. Но мое стремление к знаниям было не так уж бескорыстно. Мною руководила не чистая любовь к знанию, а лишь желание оградить себя от презрения, которое вызывают невежды. И когда у меня выпадала свободная минута, я заглядывал к букинистам.

В Филадельфии я нечаянно наткнулся на книгу Роберта Ингерсолла [29]«Этюды и лекции». Она стала для меня настоящим откровением. Атеизм автора подтверждал мои собственные мысли о том, что чудовищная жестокость Ветхого завета унизительна для человеческого духа. Затем я открыл для себя Эмерсона 2. Прочитав его эссе «Обретение опоры в себе», я почувствовал, что мне будто возвращено золотое право первородства. За Эмерсоном последовал Шопенгауэр. Я купил три тома «Мир, как воля и представление», которые время от времени почитывал в течение сорока лет, но никогда не мог прочесть до конца. «Листья травы» Уолта Уитмена мне не понравились, как не нравятся и сейчас. Слишком уж он назойлив со своим распираемым любовью сердцем, со своим мистическим национализмом. В перерывах между выходами на сцену я имел удовольствие познакомиться в своей уборной с Твеном, По, Готорном, Ирвингом и Гэзлитом [30]. Во втором турне я, может быть, не сумел пополнить свое гуманитарное образование в той степени, в какой бы мне этого хотелось, но зато в полной мере познал безнадежную скуку работы в третьеразрядном театре.

Эти турне были невыразимо унылыми — мы выступали три-четыре раза в день все семь дней недели, — и гнетущее однообразие этой тяжелой работы убивало все мои надежды на блестящую карьеру в Америке. Работа в английском варьете по сравнению с американским была просто райским житьем. Там мы по крайней мере играли только шесть дней в неделю и всего два раза в вечер. Единственным утешением было то, что в Америке нам удавалось откладывать немного больше денег.

Гастроли продолжались пять месяцев, и я настолько устал, что был очень рад, когда в Филадельфии у нас выдалась свободная неделя. Мне было необходимо переменить обстановку, чтобы встряхнуться и хоть на время стать другим человеком. Я был сыт по горло серостью и однообразием своей работы и решил эту неделю предаваться радостям роскошной жизни. Я скопил довольно большую сумму и с горя решил кутнуть. А почему бы и нет? Я жил очень скромно, чтобы их скопить, а если останусь без работы, ведь опять буду жить очень скромно. Так лучше уж хоть немного повеселюсь.

Я купил дорогой халат и модный чемодан, истратив на это семьдесят пять долларов. Продавец был крайне любезен: «Прикажете, сэр, доставить вам домой?» Эта короткая фраза означала, что я поднялся на несколько ступеней вверх по общественной лестнице и обрел новое достоинство. Теперь я мог ехать в Нью-Йорк и забыть о своем жалком существовании и работе в третьеразрядном варьете.

В Нью-Йорке я снял номер в отеле «Астор», который в те дни был самым шикарным. На мне была модная визитка, котелок, а в руках трость и новый чемодан. Величественный вестибюль и невозмутимая самоуверенность расхаживавших там людей подавляли меня и, разговаривая с портье, я оробел.

Номер стоил четыре с половиной доллара в сутки. Я нерешительно спросил, нужно ли платить вперед. Любезный портье поспешил меня успокоить: «О нет, сэр! Это не обязательно!»

Позолота и плюш вестибюля так сильно на меня подействовали, что, войдя в свой номер, я чуть было не заплакал. Целый час я провел в ванной, рассматривая начищенные медные краны и пробуя, как из них потоком льется горячая и холодная вода. До чего же щедра роскошь и как она помогает обрести уверенность в себе!

Я принял ванну, причесался и надел свой новый халат, на мереваясь использовать каждую крупинку роскоши, купленной за мои четыре с половиной доллара. Если бы еще можно было что-нибудь почитать, ну хотя бы газету. Однако у меня не хватило мужества позвонить и попросить, чтобы ее принесли. И я сел на стул посреди комнаты и со смешанным чувством радости и печали стал внимательно разглядывать подавлявшее меня богатство.

Немного погодя я оделся, спустился вниз и спросил, где ресторан. Время обеда еще не наступило, и ресторан был почти пуст. Метрдотель подвел меня к столику у окна.