Георгий Бурков - Хроника сердца

Я знаю, где я нахожусь, в каком месте в искусстве располагаюсь. По государственному рейтингу я, похоже, вообще не попадаю в официальную таблицу. Но это и хорошо, это меня устраивает. В наше время, когда происходит отлов духовного с самыми «благими намерениями», необходимо быть особо осторожными. В «культурных учреждениям» почти в коридорах разбросаны мины-ловушки в виде орденов, званий, теперь еще должностей. Духовные откровения, открытия, пророчества могут возникнуть лишь в результате неожиданного набега, который готовится вне этого учреждения. Пусть обитатели его припишут это пророчество себе или тому строю, который установлен ими (а не Государством, которое на них давило. Все равно выбор, последнее слово за ними!) Разве суть в этом? Жизнь человеческого духа сейчас вне закона, на нелегальном положении. Надо сохранить огонек Веры, ибо Театр – это новая вера, пришедшая из недр народных, которую никто не узнал и не признал.

Иногда меня посещает беспричинный страх. Я думаю – а что, если я внезапно умру и не успею сделать запись о самом главном?! У меня нет уверенности, что после моей смерти записи попадут в чистые и бескорыстные руки. И все-таки я не снимаю с себя обязанности записать свои чувства, с которыми теперь уж не расстаюсь никогда. Они устойчиво поселились во мне, стали частью моего организма.

Я очень люблю свою мать и своего отца. Вот и все, и казалось бы, дальше говорить об этом не надо. Если бы именно сейчас, в зрелом возрасте, я не догадался, что любовь моя (буду обозначать мое чувство этим словом «любовь», т. к. другого не знаю) вернее, обоюдная любовь-связь – явление исключительное и редкое. Оно случилось с нами. Могло случиться с другими. Да и случилось, наверное. Но уверен твердо – нас, людей связанных такой любовью, мало на земле. Какая-то загадка природы спрятана в такой любви, загадка не открытая пока, не объясненная. Если откроют, к примеру, эту злополучную частицу «пси», о которой говорят сейчас как о страшном военном оружии, то против такого оружия существует уже противоядие, которое я сейчас называю любовью. Может быть, придет время, и над «любовью» будут работать секретные институты, тоже военные. Но это новое оружие будет стоить гораздо больше, чем то, над которым работают сейчас. Нет во всем мире таких денежных средств, чтоб заплатить за такое оружие, как «любовь». Думаю, ученые наши начали с опытов над матерями. Мне самому в минуты абсолютного одиночества кажется, что в этот момент фиксируют изменения в организме моей матери. Добро и Зло.

Запомнился мне один случай. Снимался я в короткометражном фильме режиссера Андрея Смирнова «Ангел». Действие происходило во время гражданской войны. И был в нем такой эпизод: крушение поезда. Массовка для него требовалась огромная, человек 400, полный поезд. Костюмерная бедная, такого количества костюмов в ней, по-моему, отродясь не было. Вот и объявили людям, чтобы оделись они самостоятельно в стиле 20-х годов. Оделись, разумеется, кто во что горазд. Вдруг подходит ко мне человек, который так в память мне на всю жизнь и врезался: в старой шинели, под ней майка, в каких-то комнатных брюках, на ногах – парусиновые ботинки, а на голове – соломенная шляпа. И с детским гробиком на плече… Была в нем какая-то особенная приметность: седой такой мальчишка. Подошел и просит меня поговорить с оператором и режиссером, чтобы его крупно сняли. Зачем? – спрашиваю. Для внуков, говорит. Будут они когда-нибудь фильм этот смотреть, а там их дед, живой. Но говорить об этом и не понадобилось. Его и без меня заметили – очень уж живописен. Стали снимать: идут люди с поезда друг за другом, цепочкой, подходит он к камере и вдруг прямо в нее смотрит. «Стоп! – закричали. – Не смотреть в камеру!» Если вспомнить документальные фильмы, хронику – там все смотрят в камеру, и это не раздражает. Они смотрят в нас. Жадно смотрят… И не думают о том, что нарушают важный принцип кино, запрещающий смотреть в камеру. Лучшие из этих фильмов смотрят нам, потомкам, в душу, волнуя нас.

Пройдет время… И Доронина будет вспоминать, что играла со мной в одном спектакле. С гордостью. Много на моем пути встречалось борцов со мной, подчинителей, соревнователей и т. д.

Чернь, дорвавшаяся до власти, крайне опасна. И когда я подам заявление об уходе, мне следует вести себя (ведь придется доигрывать) крайне осторожно. От сталинистов, от людей, свободных от морали, можно ждать всего. Да еще в момент нервный для таких людей: они чувствуют свою политическую и художественную гибель и скорый уход в небытие, и поэтому перед духовной агонией они крайне ядовиты и опасны для окружающих.

Сравнительные жизнеописания моих сценических героев. Например, Бутузов и Иван Климов. У первого есть даже исторический прототип – Кутузов, рабочий. Знал ли я своих прототипов? Были ли в моем опыте такие люди? Конечно, Иван Климов – из всенародного опыта, значит и моего тоже. Секрет был в том, чтобы переосмыслить и переоценить то, что давно, казалось бы, оценено. В этом состояла новизна работы, открытие. Но мой «народный взгляд» опять, в который уж раз (вспомнить хотя бы Рябого из «Анны»), не был замечен. Вернее, его отметили как талантливое частное явление и всё.

Бутузов – явление особое. В народном опыте такие люди известны. Это глупый, даже тупой человек, начинающий постигать известные истины и радующийся, что они ему понятны. Я бы назвал эту сцену так: ученик ликбеза у Ленина. И здесь возникает вопрос об авторе. Шатров постигает тонкость юмора, которого у него не было. Но это и не юмор. Сцена, на которой он проговорился, ставит сразу под сомнение всю «пьесу».

Мне кажется, я играл Бутузова единственно верным путем: развлекая Ленина, дурачился.

Иначе этот случай сразу же становился больше клиническим, нежели художественным.

Другу.

Есть ли пределы… были ли пределы, за которые нельзя было ступать?

Вопрос, возникающий, когда думаешь о сталинщине… Бухарин, Рыков, Раскольников и др. вожди. Где, на каком пределе, они должны были бы остановиться?

Вопрос глупый. Дело не в границах, а в направлении. Раз пошли в эту сторону, то уж говорить о том, до каких пор идти, не приходится.

Это мелочи.

Другу.

Сталин знал, что есть такие чувства, как страх и любовь. Где не действует страх, надо давить на любовь. «Сознайся», и будут жить близкие, которых любишь. Это очень важно: знать об этом.

«Оттенки террора» – так назовем главу?

Революция оказалась в конечном счете заложницей уголовного мира, бесячества. Все пытаюсь постичь тот абсурд, в создании которого активно, страстно (!) участвовали жертвы.

Меня всегда удивляла классовая наша надменность. Подчеркиваю, всегда. С детства. Т. е. я знал, что вот здесь что-то неладно, что-то нечестно. И так происходило со многими, не со мной одним. Но постоянно наша идеология наши предмыслия и наши предчувствия гасила. Стойкий аргумент нашей идеологии состоял и состоит в следующем: подлый характер капитализма вынуждает нас хитрить Некоторые эффектные ходы нашего государства вызывали восторженный националистический порыв. Именно националистический, а не социалистический.