Хрисанф Херсонский - Вахтангов

Все, что происходило в доме, глубоко оскорбляло чувства Саркиса. Он умел быть любимым и умел горячо любить, этот гордый, дряхлеющий филин, заточенный в домашнюю клетку. А тут ни о какой любви не было и речи. И Ольга — существо бескрылое и безликое — не вызывала у Саркиса ничего, кроме брезгливого безразличия. К тому же она была русской. Женившись на ней, сын изменил дедовским заветам. Да и вообще засилье русского духа в доме стало во всем брать верх: и в пересудах о конкурентах, и в самом языке, и в одежде, и в приготовлении кушаний… Впрочем, демонстративное обрусение не помешало Богратиону Сергеевичу стать ктитором (церковным старостой) местной армяно-григорианской церкви. Зачем? Нет, религиозным он не был. Но церковная община нужна коммерческому человеку для деловых связей.

Саркис жил прошлым. Ломка патриархальных обычаев, вторгаясь в его неподвижный мир, наносила ему незаживающие раны.

С сыном Саркис был на ножах. И одиночество, от которого он бежал из Тифлиса, настигло его теперь еще злее.

Баграт стал повторять родным и чужим, что его отец неотесанный, выживший из ума «крро» — дикарь, мужлан, что он позорит семью.

Жизнь старика становилась все горше. Наконец его перестали пускать к общему столу. Еду подавали отдельно в его камору. «Как собаке», — решил Саркис. Это было последним ударом.

И вот однажды старик, ничего не объясняя, простился с давно уже вышедшими замуж Катаринэ и Домной. Можно было подумать, что он собирается в дальнюю дорогу. Так оно и было… На другой день Саркис заперся в своей комнатке и больше оттуда не вышел. Когда взломали дверь, его нашли в луже крови. Он зарезался перочинным ножом. Рана была нанесена в живот ниже ребер, и смерть наступала медленно и мучительно.

Единственной радостью в последние годы жизни Саркиса Абрамовича был внук, родившийся 1 февраля 1883 года.

В большущих карманах у сурового, седого «папи» (дедушки) всегда были припасены для внука сласти. Угрюмые затравленные глаза по-стариковски теплели, когда он присматривался к ребенку.

И тот с любопытством тянулся к старику. Но растущей привязанности малыша и деда не было дано развиться…

Жизнь в доме после трагического ухода Саркиса не стала веселей. А маленького Женю вскоре отослали в Тифлис к бедным родственникам. По его годам пора было оставить занятия с домашней учительницей, пора садиться за школьную парту.

Дом опустел. Гнетущая тишина нависла во всех его углах. Младшим сестрам Евгения строго-настрого было запрещено беспокоить отца, отвлекать его от священнодействия, когда он в полутемном кабинете прикидывает на счетах растущие колонки рублей и копеек, множащихся от его операций. По распоряжению Богратиона Сергеевича несмелый смех и плач девочек еще с колыбели подавлялся древним способом: надежной соской с настоем мака.

Одна из сестер Евгения Вахтангова на склоне лет жила у него в Москве. Сознание этой женщины навсегда было окутано темной пеленой. Она сохранила инфантильность души, выбитой на всю жизнь из реальной действительности. В ее детстве бабки говорили: этого не должно быть, если мак дают младенцам «в меру», но меру определяли по-своему…

Прошло два года. За это время Женя в Тифлисе был принят в гимназию. Но житье-бытье мальчика у бедных родственников превратилось в безрадостную и бессмысленную службу. Его загрузили грязной работой по дому. Ни от кого он не видел ласки, ни в ком не встречал участия. Не прижился он и в холодных, казенных стенах гимназии. Среди одноклассников оставался чужаком. Внутренняя сосредоточенность мальчика понемногу переходила в замкнутость. Чувствительность — в отчуждение. Впечатлительность — в страдание. Он прослыл угрюмым маленьким нелюдимом, и от этого еще больше хмурился и еще острее его мучило одиночество. Наконец он так настойчиво запросился домой, что его вернули во Владикавказ…

При возвращении в родительский дом всегда волнуют знакомые голоса дорогих воспоминаний и то, о чем мечталось, принимается, хотя бы отчасти, за сущее.

Женя не был шумным подростком, он инстинктивно не любил громких излияний, улавливая в них нотку позы — она ему претила. Но в душе, как и каждый подросток, он с затаенной надеждой ждал человеческого согревающего общения.

Тем более жестоким стало разочарование. Оно не охладило скрытого пыла его сердца. Но после первых радостных минут возвращения домой сознание необратимых потерь становилось с каждым годом все более беспощадным.

Жизнь в семье превращалась в пытку страхом…

Вот ждут к обеду отца. Можно привыкнуть к чему угодно, даже к ежедневному испугу, как привыкают обедать в один и тот же час. Но само внушение трепета не становится от этого менее тягостным.

Уйти, избежать назначенной в этот час тихой казни нельзя. Обед — это обязательный для всех домочадцев обряд, когда семья встречается с Богратионом Сергеевичем, и все должны быть налицо.

Домочадцы то и дело поглядывают на циферблат. Проходят два томительных часа. Богратиона Сергеевича задержали неотложные заботы на фабрике.

Наконец с улицы врывается в кухню фабричная девушка. Запыхавшись, предупреждает, как с нею условлено:

— Хозяин идет!

Кухарка, утомленная долгим ожиданием у плиты, зло кричит горничной:

— Идет!

Горничная, поправив наколку в волосах, бежит к Ольге Васильевне.

— Барин идет!

Ольга Васильевна произносит негромко — так говорят о привычном, неизбежном несчастье:

— Отец идет.

И машинально одергивает на дочери платьице, смотрится в зеркало, поправляет прическу.

Вся семья выходит навстречу в столовую.

Богратион никогда не изменяет своим обычаям. За столом он молчит, и все должны молчать. Он не делает замечаний, не упрекает, но все чувствуют себя подавленными, как будто они непростительно виноваты в чем-то перед главой семьи, и этой их вины нельзя забыть, и ничего нельзя исправить.

Пройдет много лет. Жизнь обернется катастрофой для всех устоев, которые Богратион Сергеевич считает незыблемыми, она перевернет до основания все в стране, в городе, в семье Вахтанговых… А сын его Евгений всегда будет с гневом, с презрением и тоской вспоминать, как нерушим был проклятый распорядок в этом доме. Здесь даже вещи имели свое постоянное и навсегда отведенное им место, и если бы хоть раз в детстве Женя увидел, что за столом что-нибудь изменилось — ну, хотя бы кувшин внезапно оказался не там, где обычно, или нарезанный хлеб был положен в хлебнице как-нибудь по-другому, — это значило бы, что в доме и в мире случилось что-то невероятное.

Но весь ужас заключался в том, что ничто не менялось в этом доме. Ничто из заведенного раз навсегда отцом.

К пытке страхом прибавлялась пытка неподвижностью, пытка неестественностью, пытка тюрьмой.