Хрисанф Херсонский - Вахтангов

Читая искусствоведческие книги, написанные по сложившимся правилам, со множеством кавычек, сносок и комментариев (чему и сам изрядную отдал дань), я часто вспоминаю мудрую сказку об оставшемся на поле боя разрубленном на куски теле героя.

Приходит человек, горячо любящий героя, собирает части его тела, складывает их одну к другой и обливает «мертвой водой». Тело срастается. Обычно так поступает искусствовед. Но герой еще недвижим. Дыхания нет. Сердце не бьется. Нужно еще достать «воду живую» и окропить ею тело, чтобы вернулась к герою жизнь и чтобы он улыбнулся тому, кто это сделал.

Искусствоведению постоянно не хватает «живой воды», таящейся не только в искусстве, но и в самой жизни. А тенета кавычек, сносок и комментариев, не правда ли, напоминают швы, затвердевшие после «мертвой воды»? И нередко случается так, что чем больше начетнической «правды кавычек», тем дальше мы от непосредственной правды жизни.

Поэтому я позволил себе на этот раз, в третьей своей книге о Евгении Вахтангове, во многих случаях убрать кавычки, хотя широко пользуюсь дневниками, письмами, высказываниями Евгения Богратионовича, воспоминаниями о нем многих людей в дополнение к моим собственным воспоминаниям.

Думается, что право на такой вольный прием изложения может быть оправдано и тем, что все документы, из которых я черпал голос самого Вахтангова, его учеников и соратников, были в свое время опубликованы. Стало быть, каждый пытливый читатель легко сможет судить сам, насколько я был прав или не прав как биограф, когда давал «внутренним цитатам» то или другое свободное применение.

Естественно, что язык использованных документов, среди которых многие относятся к началу века и кануну Октябрьской революции, несколько старомоден. Но я надеюсь, этот непосредственный отпечаток времени поможет читателю полнее ощутить историческую атмосферу, образ мыслей моих героев, перемены, происходившие в последующие десятилетия.

Я глубоко признателен за неоценимую помощь С.Г. Бирман, Н.Н. Бромлей, Б.И. Вершилову, И.А. Виньяру, Л.А. Волкову, С.В. Гиацинтовой, Н.М. Горчакову, А.И. Горюнову, Л.И. Дейкун, А.Д. Дикому, Н.Д. Еременко, Ю.А. Завадскому, Б.Е. Захаве, Н.Г. Зографу, В.Л. Зускину, Г.Б. Казарову, Е.В. Калужскому, А.М. Кареву, В.В. Лужскому, Ц.Л. Мансуровой, А. Неймарк, В.И. Немировичу-Данченко, П.И. Новицкому, Н.В. Петрову, А.Д. Попову, А.А. Орочко, Н.И. Сац, Р.Н. Симонову, М.Д. Синельниковой, Б.М. Сушкевичу, А.И. Чебану, Б.В. Щукину и особенно Надежде Михайловне Вахтанговой за то, что они помогли мне лучше понять внутренний мир Е.Б. Вахтангова.

— Так продолжаться не может!.. Имей в виду, твое полное невнимание к моему делу повлечет за собой крупные неприятности.

Голос отца сух и резок.

Бьются в окно ветви старого каштана. Ползут по стеклу холодные слезы дождя. Бездомный ветер, прихрамывая, носится по двору и скулит…

Подумать только, какую острую тоску может нагнать на человека осень, если безвольно поддаться ей!

Евгений отвернулся. Он рассеянно смотрит на пустынный двор, на унылые стены табачной фабрики с грязными глазницами…

Ветер бьет лапами по крыше, всовывает оскаленную пасть в печные трубы и подвывает. В его вое жалоба на одиночество и злоба.

Богратион Сергеевич пытается удержать сына при себе.

— Одумайся. Обсуди. Взвесь все…

Он жестко отделяет слова паузами. Воздвигает из слов железную решетку, тюрьму из правил, как надо жить.

Евгений молчит.

Слезы на стекле стекаются в горестные ручейки. Устало качаются за окном деревья. Пятипалые пожухлые кисти рук каштана, покрытые старческими ржавыми пятнами, елозят по стеклу, бессильно ласкают его, и умоляют, и горько сетуют на что-то… На что? Не на то ли, что необратимо ушла жизнь?.. И с отчаянием вдруг бросаются плашмя на оконную раму.

Богратиона Сергеевича раздражает неподвижная спина Евгения, злят его узкие приподнятые плечи.

— Ты слушаешь меня?

— Я слышу, — отвечает сын, не оборачиваясь и не повышая голоса.

Ничто сказанное отцом не проходит мимо Евгения, но прислушивается он сердцем не к словам — они не больше, чем скорлупа, — а к тому, что прячется за ними. Почему отец так глубоко несчастен? Почему он непоправимо несчастен, хотя добился всего, чего хотел?

Бывший худородный приказчик купца Василия Лебедева, Баграт Вахтангов после смерти хозяина женился на его дочери Ольге и сам стал хозяином — вместе с послушной, тихой женой приобрел и этот дом и фабрику. Нынче он богат. Энергичный, властный, умный, вышел «в первые люди» города. Он влиятелен и как будто независим. Дома, в семье, и на фабрике все движется неотвратимо, как часы, по раз навсегда установленному хозяином порядку. Здесь его воля — закон. Его уважают и боятся. Меньше уважают, больше боятся. Если все это было его целью, то чего ему теперь не хватает?

Почему он угрюм, раздражителен, вечно угнетен собственным существованием?

Просыпается отец раньше всех, на рассвете. Но, еще не подняв век, должно быть, заводит в самом себе постоянно одну и ту же пружину. А затем, подталкиваемый ею, выходит к людям и принимается подкручивать, подвинчивать, подгонять все, что попадается на его пути. Как будто люди — это только части подвластной ему машины, делающей деньги. Как будто решительно все — жена, дочки, подросший сын, рабочие на фабрике — это только колесики, зубчатые колесики. Цепляясь одно за другое и подталкивая друг друга, они должны беспрерывно крутиться, подчиняясь тупому вынужденному движению… Куда? Зачем?

Какой бес неумолимо подгоняет людей в этом печальном мирке, созданном энергией отца? Что связывает их здесь? Боязнь перед нищетой?

И почему сам отец, хотя все больше у него денег и он надежно застрахован от голода, все больше попадает в беду?.. Его жизнь все беднее радостями… Беднее любовью… Беднее надеждами на счастье… Нищий, разорившийся человек. Полководец, одержавший победу, которая всем в тягость… Его дом богат только горем и тоской.

Евгений ни разу не видел отца по-молодому веселым. Вот и сейчас даже в тембре отцовского голоса слышится глубокое несчастье человека, что-то непоправимо потерявшего, слышится горе одиночества, смертельный ужас перед жизнью. Голос отца леденит душу, несмотря на старания Богратиона Сергеевича вызвать сочувствие у сына.

Всего нелепее, что он говорит так, будто принес себя в жертву Ольге Васильевне, дочерям и ему, Евгению. Но Евгений спрашивает себя: почему же тогда все они, в свою очередь, ежечасно чувствуют себя его несчастными жертвами? Стоило ли отцу ради этого жертвовать собой?