Ольга Клюйкова - Маленькая повесть о большом композиторе, или Джоаккино Россини

«Что касается меня, то я не знаю более замечательного занятия, чем еда, понимаете ли, еда, еда, – в самом полном смысле этого слова. Что любовь для сердца, то аппетит для желудка. Желудок – капельмейстер, который руководит большим оркестром наших страстей и приводит их в действие. Пустой желудок подобен фаготу или флейте пикколо, когда он урчит от неудовольствия или переливает рулады от желания. Напротив, полный желудок – это треугольник удовольствия или литавры радости. Что касается любви, то я ее рассматриваю как примадонну par excellence [22], как богиню, которая пропевает мозг каватинами, опьяняет слух и восхищает сердце, Еда, любовь, пение и пищеварение – вот воистину четыре акта комической оперы, которая называется жизнью и которая исчезает как пена от бутылки шампанского. Тот, у кого она протекает без наслаждений, – полнейший глупец».

«Какое чудо! Рядом с самыми сложными формами этот великий гений никогда не теряет из виду ни ясность, ни архитектоническую линию своих мыслей. Когда мне удастся прослушать «Страсти по Матфею»? Сознаюсь вам, что если бы это изумительное творение исполняли в полночь в каком-нибудь захолустном уголке Парижа, я бы опрометью бросился туда пешком».

Узнав, что Полина Виардо приобрела в Лондоне и привезла в Париж автограф «Дон Жуана», он сразу же отправился к ней,чтобы взглянуть на него. «Я хочу встать на колени, – сказал он ей, – перед этой святой реликвией». Затем, просмотрев несколько страниц, Россини воскликнул: «Вот он, самый великий маэстро из всех маэстро!»

На первой странице партитуры этой оперы, находившейся в его библиотеке, он начертал собственной рукой: «Sacra Scrittura» [23].

У него была обширная коллекция портретов Моцарта. Когда в июле 1860 года издатель Шлезингер из Берлина прислал ему в качестве подарка великолепный и очень редкий портрет Моцарта, Россини ответил ему: «Это изображение очень напоминает музыкального титана, в котором сочетаются гений и наука; мне тем более дорог этот дар, что он необычайно похож (хотя изображает Моцарта в более зрелом возрасте) на медальон, подаренный мне знаменитым и дорогим другом Мейербером. Моя признательность вам равносильна восхищению, которое я питаю к самому великому немецкому композитору».

Даря один из моцартовских портретов знаменитому педагогу пения Пьермарини, он написал на нем: «Я дарю вам изображение Моцарта, снимите перед ним шляпу, как это делаю я перед ма; всех маэстро».

А под другим, подаренным юному композитору: «Он был кумиром моей юности, отчаяньем моего зрелого возраста, теперь он – утешение моей старости».

Во время пребывания в Париже, тронутый большим вниманием, оказанным ему историком Гизо, Россини отправился однажды к нему с визитом в Министерство общественного образования. Когда речь зашла о музыке, Россини стал превозносить до небес Бетховена. «Я считал, – сказал ему Гизо, – что ваши два гения не очень согласуются». – «Вы ошибаетесь, – ответил с жаром Пезарец, – для меня Бетховен первый из всех!» – «Но в таком случае Моцарт?» – «Он – единственный».

«Он не понимал театра: он знал только оркестр и трактовал вокальные партии на тот же лад, что флейты и кларнеты. «Фиделио» сочинен как симфония. В области оперы между ним и Моцартом огромная дистанция».

«Впервые я услышал его «Stabat» в Неаполе в исполнении двух дилетантов, и, несмотря на это, был тронут до слез». В своем жанре эта музыка достигает предельной красоты».

«Нежное лицо Беллини было живым изображением его музыки».

«Беллини не удалось постичь все тайны музыкальной науки; ему оставалось еще многое узнать. Однако то, что ему недоставало, он приобрел в течение двух или трех лет благодаря таланту, которым его наградила природа, усидчивому прилежанию и владевшей им настойчивой мысли выдвинуться из толпы композиторов. Другие же композиторы никогда не приобрели бы того, чем он владел, раз бог им этого не даровал. Беллини рождаются, а не делаются».

«Беллини велик прежде всего в «Норме» и «Пуританах». У него была прекраснейшая душа, изысканно нежная; но ему не хватало обилия идей для сочинения. Однако надо отдать справедливость, что у него не было времени проявить себя полностью, поскольку он умер еще молодым и в самый прекрасный момент своей артистической жизни».

«Среди итальянских мастеров я чрезвычайно восхищаюсь Доницетти: он один из самых продуктивных и многогранных талантов нашего времени. Будучи его большим другом, я много раз упрекал его в том, что он придерживается слишком часто ритма моей музыки, умаляя таким образом собственную оригинальность. Когда же, наоборот, без надуманности отдается вдохновению, он становится самобытным, что в высшей степени проявляется в «Анне Болейн», в «Лючии» и «Любовном напитке».

«…Верди – художник, обладающий меланхолически серьезным характером. Его музыка имеет мрачный и печальный колорит, полностью являющийся следствием природы его характера, и именно поэтому он необычайно ценен. Я его бесконечно уважаю, но, с другой стороны, нет сомнения, что он никогда не создаст оперы-се-мисериа вроде «Линды» и тем более оперы-буффа вроде «Любовного напитка».

«…Мне смешно слушать критику на Верди такого рода и так написанную. Чтобы действительно толком критиковать Верди, нужно переменить и манеру обращения и манеру письма: понадобились бы два итальянских композитора, которые писали бы лучше него. Но поскольку эти итальянские композиторы, превосходящие Верди, – еще дело будущего, придется довольствоваться его музыкой, аплодировать ей… там, где она хороша, и предостерегать его по-братски там, где, кажется, она могла бы быть совершенней…»

Когда ему удалось прослушать «Риголетто»… во Флоренции, он заявил, что эта опера кажется ему выше всех предшествующих опер этого автора, особенно «из-за чудесного сочетания оркестра с пением». Но он был энтузиастом также и других произведений Верди.

Однажды в кругу критиков обсуждались лучшие отрывки религиозной музыки, содержащиеся в операх. После того, как были процитированы молитвы из «Моисея» и «Немой из Портичи», хор христиан из «Геркуланум» Давида и т. д., Россини сказал: «Добавьте «Аве Мария» ломбардцев, которая столь же прекрасна и набожна, как Pange Lingua и Landa Sion церковного пенья»…