Елена Хаецкая - Записки из страны Нигде

Рассказчики тех лет не умели описывать быт интересно. Они думали, что если подробно расскажут о том, как чистили картошку, читатель прямо ахнет. Как узнаваемо! Прямо чувствуется запах от сырой картофелины!..

Ага, вот прямо спецэффект, вот прямо умереть нам без этого описания. Как будто мы такое счастье сами, без всякого рассказа, на кухне не имеем.

Рассказчики тех лет, погруженные в свой внутренний, взрослый мир, были неимоверно скучны. Банальные мысли, у самых продвинутых – дешевенькая парадоксальность. Почему? Потому что само устройство тогдашней жизни не предполагало ни конфликта, ни сюжета.

Для меня в те годы символом, воплощением этой ветхой бесконфликтности, легковесности, никчемности стал – не знаю уж, известный или теперь неизвестный, - писатель Георгий Семенов. У него я прочитала в толстом литературном журнале повесть «Городской пейзаж» и наткнулась в ней на пассаж об интимной связи героя с героиней. Герой в «эти минуты» слабел, становился как ребенок, и пахло от него «в эти минуты» - внимание! – «младенческой пеленкой». Я все понимаю, возможно, это тонкое наблюдение за вещественно-материальной стороной жизни, но мне было восемнадцать лет, и подобные «откровения» вызвали у меня тошнотный рефлекс.

При том, что я читала Рабле, и миннезингеров, и Куприна, - была весьма продвинутой девочкой. Но «младенческой пеленки» душа не вынесла.

И это – писатель?! Куда катится литература? Я на полном серьезе написала в редакцию – кажется, «Нового мира», - длинное возмущенное письмо. По-моему, мама отговорила отправлять. А может быть, и стоило отправить.

В монологе «о времени и о себе» (была такая рубрика) в «Литературной газете» этот писатель Семенов рассуждает:

«Главное, по-моему, в литературных занятиях, - понять самого себя, осознать свои возможности, силу и бессилие, то есть найти себя, настроить свой мозг на то, что подвластно тебе, где ты можешь чувствовать себя свободно и способен что-то сказать людям. Иначе говоря, надо научиться чутко улавливать свое, быть жадным к этому своему, записывать мимолетные мысли, которые имеют особенность ускользать, как сон, из сознания, уметь контролировать мозг, который иногда подсказывает вдруг такие интересные выходы из тупиковых положений, что только диву даешься.

Только тогда литературный труд будет наслаждением, когда нервы до предела напряжены и твое душевное состояние внушает опасение близким, только тогда не ты бьешься в поисках слова, а само слово ищет тебя, просится на бумагу и ты едва успеваешь записывать. Для меня нет и не может быть хороших или нехороших слов, потому что самое затертое, самое обыденное из них можно оживить, найдя ему оправу из других слов, и оно засияет вдруг, как драгоценный камушек, и украсит собой всю фразу, озарив своим светом и другие слова. В этом труде, если радость открытий можно назвать трудом, я провожу большую часть сознательной своей жизни. Впрочем, любимый труд всегда и для всех радость. И когда я слышу, как какой-нибудь литератор с трибуны или в частной беседе говорит о тяжелом, каторжном труде писателя, я с улыбкой думаю: если тебе так трудно, возьми да не пиши. Кто тебя заставляет мучиться?

…Кстати, о жанре рассказа. Многие литературно образованные люди считают, что рассказы писать – едва ли не самое трудное дело. Я бы сказал иначе: суть не в трудности, нет. Многоплановый роман писать гораздо труднее. Рассказ же требует мгновенного взрыва эмоций, пронзительного сосредоточия души. Это, я бы сказал, не трудный жанр, а коварный. В нем, как нигде, заметны все слабости и просчеты литератора. Рассказ не прощает художнику ни малейшей фальши, которая может пройти незамеченной в большой сюжетной вещи».

Конец цитаты.

То есть в сюжетной вещи можно пропустить фальшь, но в рассказе, который требует «пронзительного сосредоточия души», - фальшь невозможна. Заметили, сюжет в рассказе даже не предполагается. Исключительно самокопание, «быть жадным к своему» как к чему-то ценному…

А оно, это «свое», может казаться не ценным даже у талантливого писателя. Это мусор жизни – картофельные очистки. В мимолетных мыслях, в ежедневных впечатлениях, в повседневных мыслях нет никакой ценности, пока они не «убиты» и не преобразованы должным образом, чтобы быть переведенными за волшебное стекло, в Зазеркалье.

Они, эти писатели-интроверты начала восьмидесятых, считали себя достаточно интересными и драгоценными для того, чтобы мы их рассматривали как есть, как мясо на прилавке, - они не снисходили до перехода за волшебное стекло. И порождали груды мертвых букв.

00:00 / 26.09.2017

Про войну интереснее всего, на мой взгляд, читать так называемую лейтенантскую прозу. В промышленных масштабах она стала производиться после мировых войн, а до того мы довольствовались сочинениями в самом «худшем» случае генералов – таких, как Денис Давыдов, например. В любом случае всё это были люди крупные, и если сами не генералы, то их родственники, дворяне, связанные с высшими эшелонами командования родственными и дружескими узами. Они привыкли мыслить масштабами всего Отечества и писали соответственно.

В своем роде «предтечей» лейтенантской прозы, может быть, можно считать «Валерик» Лермонтова. Но все же это стихи…

В массе своей лейтенантская проза – это человеческий ответ на тотальность войны. Чем более обезличивала война серого человечка в окопе – тем яростнее этот «человечек» отстаивал свое право быть личностью, обладать отдельной от войны и прочих товарищей по окопу судьбой, право иметь свои мысли, чувства, свой мир. Выражалось это по-разному, но именно проза, которая появилась сразу после Первой мировой и особенно после Второй мировой войн, мне кажется, буквально кричит об этом. Война больше не рассматривается с птичьего полета. Проза лейтенантов – это возможность заглянуть в лицо каждому из простых солдат, «серых человечков», и осознать, прожить его неповторимость.

Чем еще отличается проза лейтенантов? Она далеко не всегда масштабна. Автор может не сосредотачиваться на проблемах всего эпического полотна, за него это уже сделали маршалы. Созданы карты, отмечены красным и синим карандашом стрелки-направления, есть понимание охвата событий. Для лейтенанта существует его рота и каждый человек в ней. Он твердо знает, каким образом рота вписана в полк и приблизительно понимает задачи всего фронта, потому что никто не отменял слов Суворова: «Каждый солдат должен знать свой маневр», - но сосредоточен в основном на своей локальной задаче. Взять высотку. Выбить фрица из деревни. Разведать переправу. Разминировать поле. Он знает, для чего это в целом. Но самое главное – он отвечает за каждого из подчиненных ему людей.