Елена Хаецкая - Записки из страны Нигде

На полном серьезе маститые члены Союза Писателей – видимо, честно отрабатывая свои дачки в Комарово или Переделкино, - обсуждают тему: жив рассказ или умер? После вялотекущей полемики – старческой битвы соцреалистического с очень соцреалистическим – писатели наконец приходят к выводу, что больной скорее жив, чем мертв. Но. Сюжетный рассказ точно отошел в прошлое. Сюжетный рассказ? Кому это нужно?

Ах, кому-то все-таки нужно? (Нет, я опять перехожу на современный тон, резкий, с манерой «заострять», а там все было очень зевотно: «коне-е-ечно, кому-то эта фо-о-орма литературного произведения с присущим ей качеством лакони-и-ичного и вырази-и-ительного способа пода-адачи нарративного материала-а-а, оказывается более близкой, нежели многоплановый рома-ан с его многомерными пластами вскрытия бытийно-событийной … э… не знаю там, подкорки какой-нибудь…»)

В общем, существуют люди, которым рассказ зачем-то нужен. И эти люди по неясной причине, но, возможно, в силу своей неразвитости, хотят, чтобы у рассказа был какой-то там сюжет.

Но помилуйте! Какой может быть в наше время сюжет? Конечно, «если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно», и если сюжетный рассказ востребован, значит, не изжита потребность в сюжетном рассказе, - продолжают мямлить и жевать слова достопочтенные члены Союза Писателей эпохи позднего Брежнева.

…И дальше – жемчужина!

Потребность в сюжете, высказался один из них, - это неизжитое детство человечества. Это тоска по тем временам, когда все было ясно и стройно, понятно и отчетливо. Это ностальгия по детской определенности. Вот мама, вот папа, вот братик Сережа, вот бабушка, а вот Марьиванна из соседнего подъезда и при ней нельзя дразнить кошку.

То же самое касается и сюжетного рассказа. Вот герой, вот антигерой, вот завязка, столкновение характеров, поступок, антипоступок, развязка. Детский сад какой-то, не правда ли? И хотя мы все тоскуем по детству – время от времени, преимущественно на дачке, сидя в кресле с пледом на коленях, - но все-таки отдаем себе отчет: детство прошло, и не к лицу нам в него впадать, пока не настало время нашего законного альцгеймера.

То ли дело – Настоящий Взрослый Рассказ: вещественно-осязаемое (?) описание материального мира, подсознание героя, поток мыслей не то героя, не то автора, недеяние на фоне незначительного бытового действия, поток сознания по этому поводу и, наконец, открытый финал. Вот это да, вот это литература с большой буквы «Л»!

В те годы я мучительно пыталась писать и столь же мучительно отыскивала то, что пафосно (хотя и правильно) называется «своей дорогой в творчестве». Поэтому и читала статьи умных, как мне думалось, дяденек в «Литературной газете». Дяденьки, впрочем, действительно были неглупые. Уже не просто найдя свой путь в творчестве, а фактически пойдя этим путем до, гхм, победного конца, - я перечитываю сегодня эти заметки и вижу: да, мужики понимали, о чем говорят. Литература ведь отображает жизнь общества. Правдиво отображает. Даже если она, литература, не хочет этого делать. Не напрасно начало 80-х называли «эпохой застоя» - это реально был застой. И одним из самых отчетливых признаков застоя стало отсутствие сюжета. И не только в рассказах – в самой жизни.

Какой-никакой сюжет можно было найти на производстве. Любая работа так или иначе вызывает к жизни конфликты, столкновение мнений, подходов к решению проблемы. Но писатели мало знали о производстве. Раньше были командировки, какой-нибудь соцреалист по полгода жил на Донбассе и общался с шахтерами, а потом добросовестно сочинял большой роман о внедрении стахановского метода. Писал со знанием дела, с уместным употреблением производственного сленга. И вещественно-материальный мир описывал в красках и запахах, поскольку успевал пропитаться красками и запахами описываемого мира. А в восьмидесятые – да кто ж отправит писателя на завод, кто ж позволит ему внедриться в бригаду? Каким открытием стали тогда романы Хейли об универмаге, аэропорте. Интересно было читать, потому что в принципе интересно читать о производстве, о людях, которые делают дело.

Искали сюжет в бытовых зарисовках, в маленьких рассказках про встреченных людей, в пересказе курьезных случаев. Но, в общем и целом, рассказа – с сюжетом, конфликтом, как у Джека Лондона, - не получалось. Мы жили в бесконфликтном обществе. Я помню, как начала сочинять рассказ, и столкнулась с проблемой номер один: а кто или что, собственно, мешает герою? Герою мешает всё, над ним какая-то толща, которая не позволит ему пробиться – никуда. Он может закончить вуз и стать кем-то на зарплату в 120 рублей. Ну и… и всё.

«Мы ушли внутрь, мы изучаем наш внутренний мир», - вещали старцы со страниц «Литературной газеты». Да, они были правы. Они изучали микроскопический внутренний мир человека эпохи позднего Брежнева – смотрели на него в высококачественный микроскоп, использовали высококлассную оптику. Стиль отточен и отработан, методика изучения человеческой души, самосозерцание, самоисследование – доведены до совершенства. Но только это никому нафиг не надо. Скучен мелкий человек, даже показанный в огромном микроскопе. Малы его жизненные ставки. Он как будто притоплен гигантским застоявшимся болотом.

00:00 / 15.09.2017

В те годы я начала придумывать рассказ про Морица, который обнаружил, что является потомком каких-то немецких баронов, и потребовал, чтобы в паспорте ему написали «фон» перед фамилией. А потом захватил замок-музей – и… и дальше я не придумала. Потому что по логике вещей этот замок просто захватили бы с вертолета, а Морица отправили бы в кутузку. Конец истории. Никакой морали. Или та мораль, что сиди и не отсвечивай.

Мне потребовались годы, чтобы замок улетел вместе с Морицем и Эльзой (появилась еще Эльза). И все равно история носит отпечаток восьмидесятых: много рефлексии и самосозерцания, много картинок с натуры, которые хороши в устном рассказе или в байке «про жизнь», но при перенесении в рассказ (как в письменный литературный жанр) нуждается в обязательной переработке.

Литература - это мир Зазеркалья. То, что живо в живой жизни, при перенесении в литературу, на ту сторону зеркала, неизбежно умирает. Его нужно загодя убить, переструктурировать, переделать, чтобы оно, перейдя волшебную границу письменной речи, ожило и стало по-настоящему живым.

В конце концов, для «Морица и Эльзы» я это сделала: превратила личные живые впечатления и воспоминания в нечто письменное. Но я до сих пор вижу все швы и стыки. Если читатель их не видит – то и хорошо; но они там есть.