Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

В годы писания «Записок» обстановка еще более накалилась. Ходили смутные и оттого еще более страшные слухи о работе секрет­ных комитетов, сочиняющих проекты осво­бождения крестьян. Баре не могли предста­вить, как это может быть, что «крестьяне будут купаться в прудах помещиков, у кото­рых могут быть дочери-невесты». «Прогрес­систа» Самарина довели до того, что он ку­пил револьвер и не выходил из дома без телохранителей. Потеряв головы, помещики обзывали членов комитетов «грабителями и социалистами», дерзили самому царю.

Отступник Тургенев не только, как те­перь говорят, льет воду не на ту мельницу, не только изображает своего же брата-барина по-гоголевски — уродом, но осмеливается на то, чего не позволял себе даже Гоголь: с любовью выписывает обыкновенного тем­ного мужика, сопоставляет его с барином, да так, что нельзя не сообразить, что ба­рин — бездельник, дурак и подлец, а много­страдальный мужик — умница.

В. Шкловский считает «Записки охотника» сочинением «с минимальным показом рас­сказчика». В отличие от В. Шкловского, чи­тая «Записки охотника», я в каждой строке чувствую в первую очередь рассказчика, автора, Тургенева; удивляюсь его мужест­ву, смелости, дерзости. Меня восхищает то, что он не пытается скрыться ни под псев­донимом, ни под маской вымышленного пер­сонажа, пишет от «Я», с самого первого рас­сказа подписывается «Ив. Тургенев» и слов­но в насмешку объявляет в тексте рас­сказов точный адрес своего местожитель­ства.

Неужели Тургенев не задумывался о воз­мездии, которое в любую минуту могло явиться перед ним и в лице жандарма из III отделения, и в лице степняка-помещика с тяжелым кулаком или с дуэльным писто­летом, и, наконец, в лице матери-крепост­ницы, от чьего каприза полностью зависело его материальное благополучие?

Соблазнительно предположить, что скрытая, намекающая интонация, которой пропитаны рассказы «Записок», в какой-то ме­ре выражает, мягко говоря, осторожность Тургенева, его опасения за то, что он пи­шет.

Но это не так. Только очень недале­кий читатель не может ощутить наме­кающую интонацию. Обычному читателю эта интонация открыта настолько, насколько это нужно, чтобы он имел право не заме­тить ее, если пожелает.

Такая интонация образует особый эмо­циональный фон тяжелой, подозре­вающей напряженности, характерной для николаевского режима. Литературный прием выражал действительность, в которой жили герои и рассказчик-охотник.

Когда слово за словом читаешь «Записки», когда точные тургеневские слова склады­ваются в отважную тургеневскую фразу, не можешь не дивиться духовному мужест­ву и бесстрашию пателя. Обличительная сила «Записок» была такова, что враги пред­почли выразить ненависть к автору испы­танным приемом — молчанием. В своих воспоминаниях единоутробная сестра Тургенева В. Н. Житова лаконично замечает: «У нас его не читали».

СТАТЬЯ ВТОРАЯ

АЛЕКСАНДР ГРИН. РАССКАЗ «ВОЗВРАЩЕННЫЙ АД»

Bыбрать для разбора сочинение, напи­санное от лица главного героя, не­легко, и не потому, что таких сочинений множество, а главным образом потому, что они чрезвычайно разнообразны. Герой-по­вествователь может заполнить своей персо­ной весь текст (крайний случай — «поток сознания»), а может только представиться читателю («Итак, господа, я расскажу вам историю, происшедшую со мной в 18** го­ду» ) — и в дальнейшем вести рассказ по правилам традиционной новеллы.

Я искал сочинение, расположенное где-то между указанными крайностями, и в конце концов остановился на рассказе А. Грина, который называется «Возвращен­ный ад». Герой рассказа повествует о сво­ей болезни, связанной с мозговой травмой, о том, что он при этом испытал и каким способом вылечился. Понятно, что такой сюжет излагать от первого лица весьма удобно.

В 20-х годах в журнале «Огонек» из но­мера в номер печатался роман под назва­нием «Большие пожары». Писали его два­дцать пять писателей, каждый по одной главе. Среди авторов были Ал. Толстой, Л. Леонов, В. Каверин.

Но первая глава была поручена Алек­сандру Грину.

Я и теперь помню маленький портрет, напечатанный возле заголовка: упрямый, мученический рот, худощавое, больное ли­цо, скромную моссельпромовскую кепочку.

Почему именно Грину было поручено на­чинать коллективный роман? Вероятно, по­тому, что он был великолепный выдумщик. Его выдумки были неожиданны и краси­вы. Он был р е а л и с т и ч е с к и й ф а н­ т а з е р.

Для первой главы он придумал такое: в уездном городе внезапно появились ба­бочки удивительно красивой, пламенной расцветки. Особенность бабочек состояла в том, что как только они садились на что-нибудь деревянное, это деревянное загора­лось.

Роман был экспериментальный. Предва­рительного плана и наметок сюжета, види­мо, не существовало. И перед авторами по­следних глав встала сложная задача: что де­лать с многочисленными героями? И в кон­це романа Ефим Зозуля ввел еще одного ге­роя, изобретателя Желатинова. Этот изоб­ретатель придумал хитрую машину для ликвидации излишних персонажей. Поворот ручки — и персонаж исчезает так, будто его вовсе не было...

И бабочки Грина, и машинка сокра­щения штатов одинаково фантастичны. Но в бабочек я поверил, а в изобретателя нет. Очевидно, и у фантазии есть свои границы и законы.

Герой «Возвращенного ада» — журналист Галиен Марк, с которым мы скоро встре­тимся,— рассказывал о лунном жителе: «Толстенький, на голове nyx, два вершка ростом... и кашляет».

Изобретатель Желатинов не кашлял.

Рассказ «Возвращенный ад» начинается так: «Болезненное напряжение мысли, край­няя нервность, нестерпимая насыщенность остротой современных переживаний, бес­численных в своем единстве, подобно кус­ку горного льна, дающего миллионы нитей, держали меня, журналиста Галиена Марка, последние десять лет в тисках пытки со­знания. Не было вещи и факта, о которых я думал бы непосредственно: все, что я видел, чувствовал или обсуждал, состояло в тесной, кропотливой связи с бесчислен­ностью мировых явлений, брошенных со­знанию по рельсам ассоциаций».

Чтобы отвлечься от работы, от непре­рывного напряжения мысли, Галиен Марк сел на пароход и отправился отдыхать в уютный южный городок Херам.

«Я очень хотел бы поглупеть, сделаться бестолковым, придурковатым, этаким смеш­ливым субъектом, со скудным диапазоном мысли и ликующими животными стремле­ниями».

На палубе к журналисту подошел чело­век, «одетый мешковато и грубо, но с пре­тензией на щегольство, выраженное огром­ным пунцовым галстуком». Это был лидер партии Гуктас, которого Марк изобличил в своей последней статье. Происходит ссо­ра, назначается дуэль. Сопровождаемый слу­чайными секундантами, Марк едет в пу­стынную рощу Херама.