Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

«Мы подъехали к обширной лужайке и разошлись по местам, намеченным секун­дантами. Не без ехидства поднял я, в уро­вень с глазом, дорогой, тяжелый пистолет Гуктаса, предвидя, что его собственная пу­ля может попасть в лоб своему хозяину, и целился, не желая изображать барашка, наверняка. «Раз, два, три!» — крикнул мой секундант, вытянув шею. Я выстрелил, тотчас же в руке Гуктаса вспыхнул встречный дымок, на глаза мои упал козы­рек тьмы, и я надолго исчез. Впоследствии мне сказали, что Гуктас умер от раны в грудь, тогда как я целился ему в голову. Из этого я вижу, что чужое оружие всег­да требует тщательной и всесторонней при­стрелки. Итак, я временно лишился созна­ния».

Так заканчивается первая глава. Отры­вок, скупо рассказывающий о дуэли, точ­но представляет главного героя — журна­листа Галиена Марка.

Очнувшись ночью, Марк увидел свою подругу Визи. Измученная и усталая, она спала в кресле. По некоторым признакам, в частности по снегу за окнами, можно было заключить, что забытье Марка дли­лось долго, не меньше месяца. Зато те­перь: «Великолепное, ни с чем не срав­нимое ощущение законченности и порядка в происходящем теплой волной охватило меня».

Журналист добился того, о чем мечтал. Пуля, ударившая в голову, оказалась пилю­лей, излечившей его от «пытки сознания». Ранение привело к тому, что он потерял способность ассоциативного мышления. От­дельное явление уже не воспринималось им в сложном единстве с миром, «подобно куску горного льна, дающего миллионы ни­тей», сознание уже не мчалось «по рель­сам ассоциаций».

Способность ощущения внутренней связи явлений была утеряна. Вместе с утерей способности «интегризма» пропала и более высокая, творческая способность — выявле­ние новых связей, поиски скрытых ассоциа­ций. Мышление застыло, остановилось. С утратой мысли исчезло и переживание действительности, эмоциональные движе­ния души. Марк воспринимал факты «в безусловном, так сказать, арифметическом их значении. «Раз, два... четыре... одинна­дцать,— случилось столько-то случаев та­ких-то, так и должно быть». И когда ре­дактор местной газеты попросил знамени­того журналиста написать что-нибудь в «Маленький Херам», Марк, поглядывая в окно, сочинил такое:

СНЕГ

Статья Г. Марка

«За окном лежит белый снег. За ним тя­нутся желтые, серые и коричневые дома. По снегу прошла дама, молодая и краси­во одетая, оставив на белизне снега ма­ленькие, чистые следы, вытянутые по пря­мой линии. Несколько времени снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхи­вая следы, оставленные дамой, и оставляя сбоку первых следов — свои, очень малень­кие собачьи следы. Собака скрылась. За­тем показался крупно шагающий мужчина в меховой шапке; он шел по собачьим и дамским следам и спутал их в одну тро­пинку широкими галошами. Синяя тень треугольником лежит на снегу, пересекая тропинку».

Впрочем, болезнь журналиста была не вовсе безнадежна. Что бы там ни было, он оставался земным, живым существом и не мог не ощущать связи с миром. Связи были примитивными, на уровне дет­ского сознания, но они были. В такие мину­ты, а также тогда, когда до слуха Марка доносились звуки музыки, его охватывала гнетущая тоска — сигнал того, что болезнь излечима.

Любопытно, что Грин предугадал одну из характерных особенностей человеческо­го мозга, установленную учеными гораздо позже в связи с кибернетикой: человече­ский мозг является саморегулируемой си­стемой.

Что же случилось с Визи? Сначала она недоумевала, потом испугалась, наконец вызвала доктора. Все было бесполезно. Марк стал чужим. Он жил словно во сне. И Визи сбежала от него.

Посыльный нашел пьяного журналиста в трактире и вручил ему прощальное пись­мо. Марк бесчувственно читает, бесчувст­венно повторяет подпись «Визи» и, не оп­ределив никакой цели, едет домой. В пу­стой комнате он с равнодушным недоуме­нием перечитывает свои статьи, старые статьи, которые вырезала и собирала Визи. Случайно ему попадается на глаза ли­сток, на котором набросано начало очерка о рудниках Херама.

До него внезапно доходит, что очерк пи­сала Визи. «Мучительное представление об ее тайной, тихой работе, об ее стараниях путем длительного и возвышенного подлога скрыть от других мое духовное омертве­ние было ярким до нестерпимости».

И все изменилось. Тот самый эмоцио­нальный удар, которого отчаялась дождать­ся его подруга, наконец произошел.

«Я встал, прислушиваясь к себе и раз­мышляя, к а к п р е ж д е: отчетливо соби­рая вокруг каждой мысли толпу созвучных ей представлений».

Марк бросается в погоню за Визи. Он находит ее на пароходе. Визи с испугом смотрит на него. Она не верит в его вы­здоровление. И он начинает рассказывать все, что произошло с ним.

«Светало, когда я кончил рассказывать то, что написано здесь о странных меся­цах моей, и в то же время непохожей на меня, жизни, и тогда Визи сделала какое-то, не схваченное мною, движение, и я по­чувствовал, что ее маленькая рука продви­нулась в мой рукав. Эта немая ласка дове­ла мое волнение до зенита, предела, едва выносимого сердцем, когда наплыв нерв­ной силы, подобно свистящему в бешеных руках мечу, разрушает все оковы созна­ния. Последние тени сна оставили мозг, и я вернулся к старому аду — до конца дней».

На этом рассказ кончается.

При беглом чтении рассказ восприни­мается как повествование о сиюминутных событиях. Однако впечатление «сиюминут­ности» обманчиво. Марк рассказывает о себе через месяцы, а может быть, и через годы после выздоровления. Он рассказал о пережитом, о прошедшем. Ему ясно, в каком состоянии он пребывал и как му­чил любимую Визи.

Дистанция между временем рассказа и временем происшествия местами подчерк­нута («Так я объясняю это теперь, но тог­да, изумляясь тягостному своему состоя­нию, я, минуя всякие объяснения, спешил к вину и разгулу»). А иллюзия «сиюминут­ности» создается намеренно, чтобы чита­тель оказался в атмосфере переживаний рассказчика. Тем не менее только уловив дистанцию повествования, можно как сле­дует, до конца, понять характер героя и его мироощущение.

Что же это за характер?

Приглядимся к больному Марку: «Мир­ное выражение глаз, добродушная складка в углах губ, ни полное, ни худое, ни белое, ни серое — лицо, как взбитая, приглажен­ная подушка» — так описывает он свое от­ражение в зеркале.

Правда, Марк оговаривается, что он ви­дел не то, что есть. После месячного за­бытья лицо выглядело, вероятно, иначе, но он не желал видеть, как оно выгляде­ло. И он изобразил не внешние черты, а нечто более важное — материализированный облик своей необыкновенной болезни, «условный знак» застывшей души. Конту­зия изменила характер Марка, и мы на­чинаем узнавать черты давно знакомого типа, для которого характерны потеря чув­ства социальной ответственности, склон­ность принимать желаемое за действитель­ное (что хочешь видеть в зеркале, то и ви­дишь), глубокое равнодушие к окружаю­щим, к тому, что его непосредственно и прямо не касается: «Война, религия, крити­ка, театр и так далее трогали меня не боль­ше, чем снег, выпавший, примерно, в Авст­ралии».