Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Так же скорбно-иронически изображает он куриный кругозор оцепеневшего созна­ния: «Над левой бровью, несколько стянув кожу, пылал красный, формой в виде боба, шрам,— этот знак пули я рассмотрел тща­тельно, найдя его очень пикантным». С го­речью отмечает он робость обывателя, уви­ливающего от сложных, беспокоящих мыслей. «Как-нибудь мы поговорим об этом в другой раз,— трусливо сказал я,— меня расстраивают эти разговоры».

Он беспощадно изобразил, во что вырож­дается чувство, называемое любовью, при той необыкновенной легкости в мыслях, которая им владела: «Спутница старика, в синем, с желтыми отворотами, платье и красной накидке, была самым ярким пят­ном трактирной толпы, и мне захотелось сидеть с ней».

В рассказах, написанных от лица героя, слова и фразы приобретают некоторый до­полнительный смысл, если их корректиро­вать состоянием, в котором рассказчик на­ходится.

«Покойно, отойдя в сторону от всего, чувствовал я себя теперь, погрузившись в тишину теплого, с ы т о г о вечера, как будто вечер, подобно живому существу, плотно поев чего-то, благодушно задремал».

На нейтральном фоне из этой фразы трудно вычитать что-нибудь, кроме ощуще­ния покойного вечера. Но если вспомнить, что Галиен как бы исповедуется перед Ви­зи, просит у нее прощения, каждое слово животно-гастрономического описания вече­ра, похожего на недавнее состояние самого Галиена, зазвучит грустно-насмешливо.

Рассказ Галиена, в котором одна за дру­гой осмеиваются характерные черты трус­ливого существователя-пустоцвета, убеди­телен во всех психологических деталях. Убедительность эта объясняется еще и тем, что паразит, обличаемый Галиеном, до сих пор составляет немалую часть населения нашей планеты.

Из критического анализа рассказов и по­вестей А. Грина иногда делается вывод о минимальной восприимчивости писателя к прямому воздействию времени.

Должен признаться, что я не могу понять таких утверждений. Чем больше читаешь Грина, тем тверже убеждаешься в необы­чайной общественной чуткости писателя.

С самого начала своей деятельности Грин наметил главного врага — тупого, косного обывателя, и всю свою жизнь не покладая пера разоблачал его потребительское ми­ровоззрение, двоедушную, лицемерную мо­раль, атрофию мысли, воображения, фан­тазии.

Многие строки его рассказов звучат как открытая злободневная полемика против модных в декадентской литературе утвер­ждений о примате подсознательного, звери­ного в человеке (см., например, рассказ «Сто верст по реке»).

Многие отрицательные персонажи извле­кались Грином из гущи современных ему событий политической жизни, из газетных столбцов, даже со страниц бульварных ро­манов (где они представляли идеальных ге­роев) и превращались в своеобразные, гриновские художественные образы — идеи.

Комментаторы «Возвращенного ада» за­метили, например, что зловещая фигура Гуктаса вылеплена по образу и подобию лидера махровой партии «октябристов» Гуч­кова. Это предположение обосновывалось некоторым созвучием фамилий и замеча­нием автора о том, что Гуктас был душой партии Осеннего Месяца, «ее скверным аро­матом».

Догадку можно считать бесспорной, тем более что Гучков, так же как и Гуктас, стрелялся на дуэли и отсидел по этому доводу в тюрьме.

Но нельзя согласиться с выводом, кото­рый из всего этого делается: будто бы Грин «хочет, чтобы читатели знали, какой именно деятель партии Осеннего Месяца искал ссо­ры с журналистом».

Именно этого-то Грин и не хотел.

Своеобразие его зрелых вещей состоит в том, что, решая нравственные проблемы, он извлекал героев из конкретной социальной и бытовой обстановки, для того чтобы обна­жить и показать в чистом виде каркас опре­деленной психологической ситуации.

Гриновская поэтика рождалась в годы разгула реакции. Писатель хорошо чувство­вал невысокий уровень сознания большин­ства своих читателей, вскормленных желтой прессой и бульварными романами. Такого читателя трудно выволочь из трясины по­шлости, порнографии, трусливой полуправ­ды прописных истин и покорного утешитель­ного суеверия. Грин старался отвлечь чи­тателя от привычной рутины, встряхнуть, заставить увидеть «облачные пейзажи». За­дачей Грина было лишить читателя навязан­ных ему ориентиров, чугунных прописей мещанской морали, заставить читателя мыс­лить. Потому-то он и поселяет своих пер­сонажей в особенную, не похожую на дру­гие страны страну Гель-Гью, в незнакомый, не похожий ни на какие другие города го­род Зурбаган.

Была полоса, когда Грина бранили за то, что он дает своим героям иностранные име­на. И бранили напрасно. Имена гриновских героев не иностранные. Они придуманы так, чтобы их созвучия возможно полней соот­ветствовали внутренней сути образа. Вспом­ните светлые, яркие, похожие на названия звезд и созвездий женские имена — Ассоль, Гелли, Молли. И наша знакомая — Визи... Цель выдуманных, нездешних имен та же: лишить читателя привычных ориентиров. Привычные звучания — Мани, Лили и про­чие,— словно магнитики притягивают зате­рянные в памяти случайные образы лиц, родственников, знакомых с их ненужными хлопотами, поступками, фразами и отбра­сывают читателя снова из крылатого мира фантазии в серую бытовую колею.

А гриновские имена возбуждают вообра­жение.

«Мне, собственно, не надо было спраши­вать твое имя,— говорит девушке Ассоль собиратель легенд и сказок Эгль.— Хорошо, что оно так странно, так однотонно, музы­кально, как свист стрелы или шум морской раковины; что бы я стал делать, называйся ты одним из тех благозвучных, но нестер­пимо привычных имен, которые чужды Прекрасной Неизвестности?»

Иногда по ходу сюжета возникает необ­ходимость вернуть читателя от «облачных пейзажей» на нашу грешную землю. В та­ких случаях Грин не пренебрегает и про­заическими именами. Бесцельно бродивший по улицам Херама журналист Марк захо­дит в трактир, выпивает несколько стаканов вина, видит улыбающуюся ему женщину. Он велит старику пригласить ее. И старик кричит радостно: «Полина! Переваливай­тесь сюда к нам, да живо!»

В этом эпизоде автор не боится прозаи­ческих ассоциаций с привычным мещан­ским бытием.

Что такое художественная ассоциация?

Под действием внешних раздражителей в мозгу образуется сложнейшая мозаика вре­менных условных связей. Чем богаче опыт человека, тем разнообразнее эти связи. Вы­работанные в течение жизни связи все бо­лее закрепляются и образуют определенный, трудноизменяемый рисунок, некий узор, на­званный И. Павловым «динамическим сте­реотипом».

И. Павлов подчеркнул две особенности ди­намического стереотипа — положительную и отрицательную. Положительная заключает­ся в том, что динамический стереотип сбе­регает затрату нервной и мыслительной энергии в стандартных, повторяющихся об­стоятельствах. Отрицательная состоит в кос­ности динамического стереотипа, в том, что он противится вторжению новых идей и мыслей, противится изменению узора под действием новых обстоятельств.