Александр Бородин - Критические статьи

По последней я и направился «immer grade aus!». Это была — Marienstrasse. Лист должен жить совсем на конце улицы, у парка. Оказалось, что и тут я ошибся домом. Спрашиваю: где живет Лист? — Какой Лист? Никакой Лист тут не живет! — Ну по близости нет ли? — Н... нет. Всё тут жильцы известные... Ана! Ана! Вот тут спрашивают какого-то (?) Листа,— крикнула краснощекая немка другой немке в том же доме. Вмешался длинный, неуклюжий немец: «Стойте! Вот тут напротив живет, кажется, какой-то доктор Лист». Иду напротив. Домик № 1 —17 — в три окна, крохотный каменный двухэтажный, угловой, белый, весь обвитый диким виноградом. С улицы хода нет. Железная решетка. Калитка ведет в садик — изящный чистенький, точно языком вылизанный. В саду гуляет какой-то господин в соломенной шляпе. — «Здесь живет Herr Doctor [24] Господин доктор (нем.). Лист?» — «Здесь, но только теперь он обедает; после обеда ляжет отдохнуть и ранее 4 1/ 2часов его видеть нельзя». — «Тьфу ты пропасть! Какая досада!»— подумал я и от нечего делать пошел бродить по городу.

Времени было много, и я, в виде пролога к свиданию с великим современником, принялся электризовать себя воспоминаниями о великих покойниках по части искусства. А в Веймаре всего этого пропасть. Каждый уголок, каждая улица, каждая площадь говорит здесь о прошлом искусства — и хорошем прошлом!

Вот кладбище, в одном склепе с коронованными гроссгерцогами покоятся останки Гёте и Шиллера, в дубовых гробах, украшенных лавровыми венками; у гроба Шиллера, сверх того, серебряный венок — приношение гамбургских женщин, по случаю столетия годовщины дня рождения великого поэта.

Вот дом, где жил Гёте весь остаток своей долгой жизни, с 1776 года до 1832, то есть 56 лет. Вот маленький, простенький, старинной архитектуры домик; на дверях написано: «Hier wohnte Schiller!» [25] Здесь жил Шиллер (нем.). Тут он и умер в 1805 году, переселившись из Иены, где был профессором некоторое время. Тут же, за малую лепту, можно видеть и разные «реликвии» Шиллера, из тех, что по тарифам железных дорог значатся под именем домашних вещей .

А вот и всем известная бронзовая группа обоих поэтов, неразлучных и при жизни, и по смерти; не разлучаемых и в народной памяти — на пьедестале надпись: «Dem Dichterpaar Schiller und Göthe das Vaterland» [26] Двум поэтам — Шиллеру и Гёте — отечество (нем.). . Немецкие остряки не щадят, однако, этой памяти и называют группу ехидно — «Schulze und Müller» [27] Староста и мельник (нем.). . Вот домик Виланда, домик Гердера и бронзовые статуи их. Но эти разлучены; пьедесталы у них отдельные, стоят они на разных местах, и об них остряки ничего не говорят. Есть и домик Луки Кранаха; даже с его гербом. В гроссгерцогской библиотеке можно видеть и Chormantel [28] Стихарь (нем.) — вид церковной одежды. Лютера, и придворный костюм Гёте, и домашний халат того же Гёте, и многое другое в том же роде. Да всего не перечтешь. Электризоваться великими именами вообще я начал уже в Иене. Крохотный университетский город до того переполнен вещественными доказательствами пребывания в нем великих людей, что если бы, например, приезжий, пропитанный благоговением к великим именам, идя по улице, хотел, положим, плюнуть: некуда! остается плюнуть в платок. Около одного дома нельзя — тут жил Гёте; около другого нельзя — тут жил Шиллер, Гегель, Шеллинг, Окен, Фихте, Арндт, Меланхтон и проч. Я сам чувствовал себя сначала несколько неловко: потому — сразу попал под одну кровлю с Лютером. Великий реформатор жил как раз через стенку от меня. Рядом с домом, где я поместился, жили — с одной стороны, Гёте, с другой — Шиллер; напротив меня Гёте писал «Германа и Доротею»; недалеко от меня Шиллер писал «Валленштейна». Просто беда! — Чуть не на каждом доме дощечка с великим именем. Нужно, впрочем, признаться, что между последними есть и такие, память о которых сохраняется только потому, что они написаны на домах. Вообще страсть немцев увековечивать на домах имена великих жильцов приводит иногда к курьезам; например, в Бонне есть два дома в разных частях города и на обоих значится: «Здесь родился Бетховен!»

Проболтавшись по городу до 4 1/ 2часов, спешу в Marienstrasse, к заветной решетке. Вхожу в калитку. Гляжу — господина в соломенной шляпе нет, а сидят в саду две дамы. «Ist Herr Doctor zu sprechen?» [29] Можно ли переговорить с господином доктором (нем.). — собезьянничал я по-немецки. «О ja wohl! Oben, eine Treppe hoch!» [30] Конечно. Вверх, один пролет лестницы (нем.). Ну слава богу! Я поблагодарил, подняв почтительно, по-немецки, высоко шляпу и направился «эйне треппе гох», а сам думаю: «Ну а вдруг это какой-нибудь вольнопрактикующий врач Лист?»

Не успел я отдать карточки, как вдруг перед носом точно из земли выросла в прихожей длинная фигура в длинном черном сюртуке, с длинным носом, длинными седыми волосами. «Vous avez fait une belle symphonie» [31] Вы сочинили прекрасную симфонию (франц.) 2 . — гаркнула фигура зычным голосом, а длинная рука протянулась ко мне. «Soyez le bienvenu!» [32] Добро пожаловать (франц.). И тут же в коротких, но сильных выражениях он успел высказать свое résumé относительно каждой из частей симфонии и показать мне, насколько эта вещь ему нравится и хорошо знакома в подробности.

Мускулистая рука крепко сжала мою руку, втащила в комнату и усадила меня на диван. Мне оставалось только откланиваться и благодарить. Величавая фигура старика, с энергическим выразительным лицом, оживленная, двигалась передо мною и говорила без умолку, закидывая меня вопросами относительно меня лично и музыкальных дел в России, которые ему, очевидно, недурно известны. Разговор шел то на французском, то на немецком языке, перескакивая ежеминутно с одного на другой [33] Самой сущности разговора в подробности — не привожу частью потому, чтобы не утомлять внимания читателей музыкальными частностями, могущими интересовать только специалистов; частью потому, чтобы «гусей не раздразнить», Ибо я имел здесь случай лично увериться, что интерес и симпатии Листа выпадают несомненно на долю тех, молодых еще элементов русской музыки, которые у нас не пользуются сочувствием большинства и против которых раздражение еще не улеглось ни в печати, ни в публике. Наконец, частью потому, что многое здесь касается прямо меня лично. — Примеч. А. П. Бородина. . Он много расспрашивал о Корсакове, о котором он очень высокого мнения: «М-г Rimsky — est un très grand talent!» [34] Господин Римский — очень большой талант! (франц.). Рассказывал, между прочим, как ужасно провалился «Садко» Корсакова в первый раз в Вене; как А. Рубинштейн, дирижировавший тогда «Садко», привез Листу партитуру и сказал: «Эта вещь провалиласть у меня, но вам она, наверное, понравится». И «Садко» и «Антара» Лист ставит очень высоко. Расспрашивал о том, как исполнялся «Christus» [35] «Христос» ( лат ., оратория Листа). в концерте «Бесплатной школы» 3. Когда я сказал, что «Stabat mater speciosa» [36] «Молитва скорбящей матери» (лат.). , к сожалению, не могла быть исполненною с органом, а шла с фисгармоникою, — он сказал: «Тут есть громадные трудности; во втором издании я сделаю непременно иначе; нужно, чтобы орган прямо вступал с голосами и сопровождал их сплошь». — Я заметил, что Корсаков сделал особенную уловку... «Угадываю! — перебил Лист, — он заставил вступить орган немного раньше голосов; так? Я знаю, что значит дирижировать подобные вещи! Он поступил очень умно!» и т. д. Расспрашивая о Балакиреве, он сказал: «Жаль, что вы не слыхали, как у меня играет ваша компатриотка m-elle Vérà Timanoff вот эту вещь», и указал на весьма истрепанный экземпляр балакиревского «Исламея», лежавшего тут, так что, видимо, его только что играли. «У меня сегодня было matinée [37] Музыкальное утро (франц.). , и она как раз сегодня ее играла». (Как я потом узнал, Лист, заставляя ее играть эту вещь, шутя говорил: «M-elle Vera! Eh bien! Tranchez la question orientale à votre manière!» [38] М-ль Вера! Разрешите-ка восточный вопрос по вашему методу (франц.). ) «Она играла „Исламея“ на последнем собрании у гроссгерцога,— прибавил Лист. — Вы знаете, что гроссгерцог хорошо знает ваши вещи и очень их любит. У нас в Германии их, разумеется, не гутируют.