Елена Клещенко - Легенды вырастают из травы

1989–1991. «Валькирия».

1992–1995. «Волкодав». 1995–1996. «Волкодав: Право на поединок». Откровенное фэнтези. Странное, непривычное, многими решительно отметаемое, но бесспорное фэнтези.

Что бы Марии Семеновой по-прежнему вести свой гордый драккар в кильватере Стеблин-Каменского? Зачем покидать поприще, на котором ей заведомо нет равных, да еще сейчас, в расцвете моды на Скандинавию? На что ей сдался собственный вторичный мир, о котором «никто, кроме нее, не знает» (и, соответственно, никто не оценит эрудиции историка)?

Первое, что приходит в голову, — «исчерпала тему». Проехалась удалой поляницей по эпосу и сагам, использовала все возможные сюжетные ходы и эффектные положения… Что ж, некая правда в этом есть. Нелегко будет после Семеновой взойти на палубу драккара любому другому потомку словен! Не сразу и придумаешь, как и про что писать. Но если посмотреть чуть повнимательней, становится понятным, что этот колодец не нашим ведрышком вычерпывать. Вот, к примеру, Харальд Гилли, норвежский конунг, наполовину ирландец по крови (правда, взошедший на престол уже после окончания так называемой «эпохи викингов») — рядом с сагой о нем блекнут «Хроники Амбера». Кстати, Мария Семенова упомянула его в своем очерке, опубликованном «Террой».

Однако подозреваю, что рассказа про него она не напишет. Ни про него, ни про Олава сына Трюггви, ни про Сигурда Крестоносца… По крайней мере в ближайшие десять лет. Не мы исчерпываем темы, тема исчерпывает нас. Приходит время, когда кончаются совпадения наших пристрастий и реалий конкретного времени. Сколько бы ни было чудес в том мире, тебе там более ничего не нужно. Может быть, Мария Семенова сказала все, что хотела сказать о тех норвежцах и славянах. Жаль, что ей не пришелся по душе Харальд Гилли (и вообще времена после Харальда Золотоволосого), и что грамотеев она любит меньше, чем воинов — старается отдавать им должное, но будь это Тилорн или Абу Джафар, рядом с воинственными главными героями они неизменно проигрывают. Жаль, но делать нечего — не любы. Пусть пишут про них другие.

А тут как раз зашевелилась и подняла голову «чудесная реальность» «Валькирии», и сочинительница исторических романов шагнула в дверь между мирами, как многие до нее. Может быть, неохотно, сопротивляясь до последнего, а может быть, с восторгом — не наше дело.

Слышу ехидное замечание: «Ни то, ни другое. Переводчица «Конана» просчитала конъюнктуру и не ошиблась». На это господин дракон велел сказать, что а) сработать на конъюнктуру можно было побыстрей и попроще, б) трагичность, присущая Волкодаву, работает скорее против коммерческого успеха — средний читатель фэнтези не любит слишком несчастных, в) подцепить заразу чудес и магии, которая нынче носится в воздухе, не значит «просчитать конъюнктуру». Сегодня тому, кто пожелал бы освободиться от влияния фэнтези, пришлось бы зажмурить глаза, заткнуть уши и не дышать. Нетнет, такие вещи пишутся сами для себя.

Не надо быть провидцем, чтобы угадать, чем обогатит жанр фэнтези специалист-этнограф, владеющий литературным слогом. По реалистичности выдуманного мира стосковались многие. Тем, кто предпочитает прозу поэзии или Игре, уже мало простого упоминания меча и плаща, им, видите ли, охота знать, как пристегивали ножны, как ковали меч и какой застежкой скреплен плащ, а заодно — как поднимали кубки и какими словами взывали к Богам. (Да и поэтам, и игрокам это может быть небезынтересно.)

Более сложный вопрос: что принесет самой Семеновой обращение к жанру фэнтези?

А что вообще дает этот жанр? Возможность, вместо того чтобы отправляться в библиотеку за точными сведениями — «просто выдумывать», то есть выбирать из практически бесконечного множества. (Полагаю, никто не станет спорить, что ни один из этих двух методов не является «легким» по сравнению с другим.) И конечно, возможность, которая привлекает литераторов даже больше, чем всех остальных людей: поставить себе на службу сверхъестественные силы, это сверхмощное (в умелых руках) выразительное средство.

С ним можно обойтись по-разному. Можно найти вымышленный элемент, содержащий в себе всю плоть и кровь будущей книги: завязку и развязку, оригинальные ситуации, любовь и ненависть героев и философскую подоплеку. Мир, идеальный для реализации сюжета, и сюжет, возможный только в этом мире. Вымысел несет на себе повествование, как Мальстрем несет бочонок или та черепаха — Землю. (Так делают те, кого обычно называют «мастерами фантастики». Два примера, навскидку: Роджер Желязны, Г. Л.Олди.)

Можно поступить иначе: освободить вымысел от необходимости работать на сюжет, скорее поставив сюжет на службу вымыслу. Не есть ли важнейшая причина, побуждающая хоббитов отправляться в странствия, — «повидать эльфов»? А какую роль играют в интриге «Властелина колец» чары эльфийских песен? Да никакой. Тем не менее вычеркнуть эти песни равносильно убийству книги.

Наконец, можно эксплуатировать «небывальщину» наравне с историческими реалиями и/или достижениями науки: надо вооружаться — не забыть бы про магию, надо подглядеть за врагом — попросим магов, надо пролететь за ночь двести миль… Словом, удобный и зачастую весьма полезный (хотя бы своей способностью будить воображение) вспомогательный элемент.

Эта примитивная классификация не претендует на самостоятельное значение и введена только для того, чтобы попытаться понять: какое из «приложений магии» могло заинтересовать Марию Семенову?

Вряд ли очарование вымышленных миров и героев. Золотоволосый странник в серебристо-сером плаще, вероятно, никогда не будет ей вполовину так дорог, как вот эти самые викинги, чьи кости покоятся в нашей бренной земле. Не будем разбирать, чем отличаются любовь к небывшему и любовь к прошедшему. Но, мне кажется, автор «Лебединой Дороги» скорее полюбит скандинавские корни в иных эльфийских именах, чем «эльфийские» — в скандинавских, а персонажи ее фэнтези надолго сохранят отчетливое сходство с европейцами IX века.

Что касается «технических средств», предоставляемых магией, — совсем не прибегать к ним глупо, да и вряд ли возможно. Многим не понравилось, как это было сделано в «Волкодаве». Дескать, симураны Самоцветных гор примитивнее орлов Манве, разрушение замка и нападения мертвяков недостаточно убедительны, а возвращение меча — вообще ни к селу ни к городу и разрушает красоту самопожертвования Волкодава. Об этом мне судить трудно — я как-то сразу приняла тот мир, не стала ни с чем его сравнивать и прикидывать, что бы в нем изменить к лучшему. Но если отринуть эмоциональные мотивы вроде зависти и ревности (сидела бы ты, этнограф, занималась своей этнографией и не бралась бы за магию…) — все равно остается вероятность, что в чем-то критики правы.