Александр Руденко-Десняк - Выбор и путь. Заметки о современной прозе

В новой реальности происходит и расслоение в их среде, расслоение достаточно четкое и хорошо различи­мое в романе. Однако его художественную и философскую плоть составляет сама дви­жущаяся человеческая мысль, которую не исчерпать четкими полярными формулами, мысль, которая стремится постичь целост­ную, состоящую из многих частей действи­тельность и место человека в ней.

Опубликованы главы из нового романа Сергея Залыгина «После бури» — о пестрых и драматичных годах нэпа. Снова писатель ставит своего героя перед лицом самого вре­мени, перед грозной, стремительно меняю­щейся действительностью. Он, этот зага­дочный человек с чужими документами, прибившийся в далекий сибирский город, стремится прожить чужой жизнью, выдать себя за кого-то другого, лишь бы хоть как-то пересидеть, переждать разразившуюся социальную грозу. О выборе позиции здесь довольно-таки трудно говорить, да и рома­ниста, похоже, интересуют несколько иные акценты в его вещи. Если, повторим, судить по опубликованным главам, в них показано многостороннее, разнохарактерное воздей­ствие действительности на человеческую индивидуальность, сама эта действитель­ность дана с множеством эпически масштаб­ных, документально убедительных примет...

Случайна ли такая ориентированность произведений, которые принадлежат писа­телю, весьма чуткому к литературным вея­ниям?

Попробуем присмотреться к внутреннему движению в творчестве другого интересней­шего нашего прозаика, Валентина Распути­на. Сравним две его повести — «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой».

Договориться нужно только об одном и распространить это на все заметки: если писатель (или литература в целом) сегодня с особым тщанием рассматривает какую-то социально-нравственную проблему, а, завтра другую, это не означает никакого собствен­но художественного прогресса или отступ­ления.

Другое дело, что текущая литература чутко отражает наши сегодняшние представ­ления об ориентированности человека в системе нравственных координат, об уров­не освоения им меняющегося мира.

Скоро десять лет, как появилась повесть «Живи и помни», одна из лучших повестей о войне, где нет ни фронта, ни окопов, а есть глубокая и неразрешимая человеческая драма.

Сохранив верность мужу-дезертиру, Нас­тена делает выбор, и трудный, и неспособ­ный принести моральное удовлетворение. «Она осуждала Андрея, особенно сейчас, когда кончилась война и когда казалось, что и он бы остался жив-невредим, как все те, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния, она в отча­янии же и отступала: да ведь она жена ему. А раз так, надо или полностью отка­зываться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не моя, или идти вместе с ним до конца хоть на плаху». Это размыш­ления Настены незадолго до трагического финала — так и не успокоилась ее душа, так и не обрела уверенности после принято­го решения.

В повести, правда, много такого, что за­ставляет подумать: а был ли так тяжек выбор? Настена, встретившись с дезертиро­вавшим, сбежавшим в далекую сибирскую Атамановку Андреем, без особых колеба­ний решает быть с ним до конца. Если Андрей думает: «Нельзя перепрыгнуть че­рез самого себя»,— то и жена его быстро приходит к мысли, что от судьбы не убе­жишь. Даже узнав, что у нее будет ребенок, Настена, похоже, не в состоянии сразу оценить драматизм случившегося. «Теперь она знала, что делать. Ничего не делать. Пустить, как оно есть, по ходу. Где-то там, близко ли, далеко ли, должно ждать ее то­же настрадавшееся, оттого что порознь, не вместе, ее собственное, законное счастье». А как же посетившее Настену незадолго до этого горькое озарение, что счастье ее «взошло... в самое неподходящее время», озарение, в котором вся суть повести? Не будем искать противоречий в Настениных душевных метаниях — слишком хочется Настене, чтобы все закончилось добром, и слишком хорошо чувствует она, что это не­возможно.

Ей не из чего выбирать: плохо и так, и этак. Это о прошлом ее можно сказать: «Настена и замуж пошла не задумываясь, что из всех дорог она теперь оставляет для счастья лишь одну — ту, которую выбрала сама, но пока еще широкую и просторную, где есть место, чтобы разминуться добру и худу». Тот выбор не сравнить с нынешним, когда обстоятельства, время дают так мало вариантов человеческого поведения. Ведь «нормальная, зависящая от самого челове­ка, а не от какой-то посторонней жестоко­сти, от какой-то геенны огненной, жизнь» — только в смутных мечтах Настены. Сегодня же или с падшим, но любимым человеком — против людей, или с ними — против самого близкого человека

Она такова, как есть, и поступает сооб­разно этому с первой же встречи с Гуськовым. Поступает, как уже говорилось, без особых колебаний. Колебания наступают потом — ведь после принятого решения при­ходится его осуществлять.

А в чем действительно, на мой взгляд, проявляется нравственный выбор героини повести, так это в том, как она представля­ет и как осуществляет свое нынешнее пред­назначение. Тихая и работящая мужнина жена, привыкшая к жизни «простой и по­нятной», приходит и к таким рассуждениям: «Судьбой ли, повыше ли чем, но Настене казалось, что она замечена, выделена из людей — иначе на нее не пало бы сразу столько всего».

Всю жизнь, начиная с сиротского детства, Настена зависела от других — от односель­чан, от родных мужа, от него самого. Те­перь обстоятельства сложились так, что уже от Настены зависит нынешнее существова­ние, да и будущее Гуськова: даже если он, как обещает, скроется в тайге, исчезнет из Настениной жизни, из Атамановки — оста­нется его ребенок, его кровь, его род.

Мало сказать, что Настена безропотно разделила бедование Андрея. Она сразу же взяла на себя ответственность за него, и не в смысле криминальном, а в том смысле, что объявила себя ответственной за роковое решение Гуськова, его побег в Атамановку, к ней, Настене. И объяснила случившееся так, как могла бы, наверное, только русская женщина: слишком мало любила своего суженого.

Чем дальше, тем сильнее дает знать о себе душевное превосходство теперешней Настены над Андреем Гуськовым. Ее созна­тельная жертвенность только оттеняет усугубляющееся злобное себялюбие Андрея. Впору думать о существовании закона со­хранения духовной энергии: чем больше дичает Гуськов, лишаясь человеческого об­лика, тем озареннее внутренний Настенин мир.

«— Мне же охота пособить, я не при­вык на готовенькое, я бы, кажись, в ле­пешку разбился, чтоб сделать что-то, но скажи тогда, что надо?

— Что надо? Ничего не надо.

— Вот видишь, ничего не надо,— с готов­ностью подхватил он, словно другого отве­та и не ожидал.— Ишь как: мне надо, а тебе — нет... Ясное дело, я человек пропа­щий, для всех пропащий — я на это и шел, да вдруг, думаю, не для тебя? Вдруг, думаю, ты мне милостыньку подашь; найдешь хошь мало-мальское для меня место?.. Ты меня, выходит, только жалеешь...» — только один из диалогов Настены и Андрея, ясно показывающих, что и самому Гуськову все отчетливее видна нравственная дистанция между ним и его женой. Еще наступит мо­мент, когда Настена удивится тому, что «этот оборванный, запущенный мужик, вы­колупывающий сейчас из бороды хлебные крошки, и есть тот, о ком она не спала но­чей и к кому стремилась изо всех своих сил», и ужаснется своим мыслям, и призна­ет: «Ничего не знает о себе человек».