Александр Минкин - Нежная душа

Обличение тут не в тексте пьесы, а в искусстве режиссера. До каких тонкостей надо знать <���было: как надо ненавидеть>, чтобы так показать, так раскрыть систему – ее взгляды, ее жесты, ее манеры. Режиссер воспользовался текстом старой комедии, а показал сегодняшнюю жизнь, сегодняшние идеи, характеры, типы. И с блеском показал. Можно, конечно, требовать чего-то иного. Мол, пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Можно снисходительно признать наличие эффектных трюков, злободневности, смелости… и заявить: получился перебор – я скучал. Странно. А я, куда ни пойду, скучаю от недобора.

«Странный спектакль», – говорят. Так и слава богу! Не странен кто же? – кто сер. Голого можно, конечно, поменьше показывать. И голого Глумова многовато, и лилипут кажется эстетическим нарушением, ибо все играют роли, а лилипут – настоящий. Вот и поди пойми: настоящий огонь на сцене, по-моему, хорошо, а настоящий лилипут – плохо. Это из области вкуса.

Единственный совет, который можно дать касательно «Мудреца», относится не к театру, а к публике: спешите видеть! Вы увидите и услышите наш мир. Вы увидите общество, о котором с эстрадным пафосом поют будто бы «мы ждем перемен», а оно до сих пор живет воровством, агрессивностью, алкоголем, цинизмом (да и общество ли? Скорее – плохо совместимые группы на одной территории). Нам необходимы такие спектакли как горькое лекарство, как нашатырь, чтоб протрезветь и не попасть под колеса.

В «Мудреце» показан герой нашего времени. Он нужен, он всем необходим, этот хитрый, глумливый, но за деньги всегда готовый обратить свое глумление в сторону, указанную заказчиком. Точно показано: выиграет ли «либерал» Городулин или маразматик Крутицкий, но Е.Д.Глумов, а короче – Жорж, будет в любом случае нужен победителю. У него ведь такое бойкое перо, придающее остроту и блеск любой мерзости, правдоподобие – лжи. (Жорж Дюруа слабак против нашего Жоржа.)*

* Никаких политтехнологов тогда никто не знал, а ведь эта моль уже расправляла крылышки.

** Тогда всем было ясно: речь о разгоне демонстраций, о саперных лопатках.

Впрочем, на сцене нет ни побежденных, ни победителей. Есть Xозяева сладкой жизни. За общим столом, с общим разговором. Вот они все в черном. Вот они все в белом. Всегда в красивом. И ничем их не возьмешь. Но хрустальные люстры спускаются все ниже, придавливая господ к столу. И есть надежда – задушит их роскошь, рассыплется их власть от собственного идиотизма. Дождемся ли? Вот на это надежды мало. Раз за разом, в переломные моменты спектакля, театр содрогается от тяжелого, угрожающего басового грохота – с хрустального потолка сыплются пыль, песок, штукатурка, мелкие камешки. Но те, кто всегда в красивом, не замечают ни давящих люстр, ни угрожающего грохота, разламывающего здание. Если что и выводит их из себя, то разве нарушение этикета… Дрожит пол, дрожит потолок, сыплется штукатурка. Землетрясение? Тяжелая боевая техника? И не говорите о тбилисских аллюзиях**, ибо спектакль поставлен задолго до. И какого вы мнения о «Бесах»: публицистика или – пророчество?

И не говорите об отсутствии в «Мудреце» положительного героя. Он там есть. Имя ему – смех. Гоголевский, щедринский, булгаковский. Маркс писал, что человечество смеясь расстается со своим прошлым. Мы пошли дальше. Мы смеемся над своим настоящим. Это помогает трезво смотреть в будущее. Мы смеемся над обещанным будущим. Это помогает жить.

1989

Детско-датско-китайская сказка эпохи перестройки

Театр – зеркало. Но разве он механически отражает? Разве плоско? Плохой – да. Xороший же театр отражает, но играя. То есть умышленно искажая? А почему бы нет!

Игра отражает реальный мир. Играющий ребенок – наше зеркало. Никогда не забуду четырехлетнюю крошку на Тверском бульваре. Она укладывает куклу:

– Ложись, б…! Спи, б…!

Надо ли встречаться с ее родителями или и так уже многое ясно? Эта игра в «дочки-матери» – содержательнее толстого трактата о воспитании.

* Тогда очень широко ставились советские пьесы «Пришел мужчина к женщине», «Протокол одного заседания» и т. п.

Слишком многие театры иллюстрируют нашу жизнь, пытаются фиксировать, как приходит мужчина к женщине, разыгрывают в лицах протокол какого-нибудь заседания*. А зритель – в зависимости от компетенции и доверчивости – оценивает: похоже на жизнь – не похоже. И часто, отведав театральной правды, уходит, ощущая маргариновый привкус вранья. И чем больше театр настаивал на том, что говорит чистую правду (а театр всегда на этом настаивает), тем сильнее режет ухо фальшь.

Но есть жанр, прямо декларирующий ложь как основу. Сказка. «В некотором царстве – в некотором государстве» – значит, нигде. «Жил-был некогда…» – значит, никогда не жил. И значит, раз уж заявлено, что этого никогда нигде не происходило, можно (с некоторой надеждой на безнаказанность) рассказать какую-нибудь историю.

Весь светясь восторженной наивностью, выбегает актер на сцену:

– В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все его подданные – китайцы!

Ах, какая прелесть! Вот как далеко (в Китае!) и как давно (в императорском!) мы оказались. А когда очень далеко и очень давно – это все равно что нигде и никогда. Тем более что между Данией, где сказка сочинялась, и Китаем, где дело было, лежала такая огромная Московия, что Китай казался просто другой планетой.

И вот, веселясь и радуясь, резвясь и играя, и надеясь на безнаказанность, представляют Китай актеры Московского ТЮЗа в спектакле Генриетты Яновской.

Хотя, конечно, сомнения по поводу безнаказанности у них сохранились. Иначе чего же с такой маниакальной настойчивостью они повторяют:

– В Китае, как ты знаешь… В Китае… В Китае… Тут, конечно, и желание убедить, что все же это

дело происходит не у нас. Далеко. В Китае. Тут и наивная, но имеющая циничное основание убежденность, что, если десять тысяч раз повторишь, поверят. Поверят хотя бы потому, что одуреют от бесконечного повторения.

А на сцене – Китай. И сделано замечательно красиво и просто. Сотни замечательно красивых птичьих клеток на сцене. И каждая клетка а-ля китайский фонарик. И птички красиво, пестро и ярко раскрашены. Даже как-то слишком. И поют что-то уж очень громко. Даже, скорее, верещат. Даже, можно сказать, орут. А соловей, как мы знаем, серенький. И не верещит, и тем более не орет.

Как же так? Сказка называется «Соловей», так и на афише указано. А здесь что-то очень похожее на попугаев… Впрочем, это Китай, а в Китае, как мы знаем, и сам император, и все его подданные – китайцы. А в империях и птицы – подданные… так, может быть, эти орущие птицы в клетках – китайские соловьи?

Тут интриговать нечего. Это попугаи. Немецкие. В том смысле, что не китайские. В том смысле, что куплены совсем в другой стране, даже можно сказать, с другой (от нас) стороны – в ГДР.