Александр Минкин - Нежная душа

Если кому-то это простенькое сообщение покажется излишне усложненным, советую пойти в театр, послушать, как изъясняется министр, переводя простую фразу императора: «Здравствуй, посол».

МИНИСТР. Посол! Сын Неба приветствует посол и спрашивает посол, не устал ли посол в своем заграничном путешествии к Сын Неба?

Императору не терпится подарок от посла получить. Забывшись, тянет он руки к свертку. Нет. Оказывается, надо, чтоб взял подарок специальный министр, да сперва почесал левой пяткой правое ухо (ритуал!), да попрыгал на одной ножке, да кукарекнул трижды. Да мало ли глупостей можно придумать и тут же обожествить, а за несоблюдение – наказывать. Вот и занятие для министров – придумывать и обожествлять, придумывать и обожествлять. Вот и для подданных дело – выполнять благоговейно. А нарушив – получить палками по животу. Все при деле. А императору наблюдать экзекуцию – развлечение. А то ведь скучно. Страна такая большая, такая прекрасная, дворец такой большой, такой прекрасный и сам император такой распрекрасный, что делать совершенно нечего.

А откуда мы знаем, что страна такая большая? А из второй фразы того наивно-восторженного персонажа, который сообщил, что в Китае все китайцы, и который оказался Садовником.

– Сад, – ликует Садовник, – тянулся далеко-далеко, так далеко, что сам Садовник не знал, где этот сад кончается.

– А почему, – спрашивает Садовник сам себя, – Садовник не знал, где этот сад кончается?

– А потому, – отвечает Садовник сам себе, – что сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что сам Садовник не знал, где этот сад кончается.

И так – сто раз подряд.

Я почти уверен, что театр вовсе не думал тут на что-то намекать. Театр просто хотел насмешить детей (что и удалось). Ибо дети ужасно любят валять дурака и готовы повторять дурацкие фразы по десять тысяч раз и счастливо смеяться (раздражая взрослых).

В безумном повторении одной фразы, в безумии самому себе задаваемых вопросов и самому себе даваемых ответов – в этой детской забаве, как в той сценке на Тверском («Ложись, б…! Спи, б…!»), видно такое до боли (буквально) знакомое, о чем театр, скорее всего, не помышлял.

– А почему наша страна, занимающая одну шестую часть суши, – самая великая? – спрашивал учебник по географии и сам отвечал: – А потому наша страна самая великая, что занимает одну шестую часть суши – больше любой другой страны. (Это ведь оттуда – привычка мерить тундру Фран-циями.)

– А почему наша советская литература – самая передовая и самая великая? – спрашивал писателей тов. Жданов и сам отвечал: – А потому, что советские писатели живут в самой великой стране и пользуются самым передовым методом – методом социалистического реализма.

– Верно ли, что язык был всегда и остается классовым, что общего и единого для общества неклассового, общенародного языка не существует? – спрашивал (печатно! тиражом в десятки миллионов экземпляров!) корифей всех наук. И, задав самому себе такой до неприличия идиотский вопрос, Отец Народов долго и с наслаждением объяснял, почему это неверно, савсэм нэвэрна. Подданные восхищались и учили наизусть.

Сей метод породил не только сотни тысяч научных трудов, сочинять которые оказалось безумно (буквально) легко, не только погубил одних академиков и породил других. Метод дал нам еще целую кучу вещей. Во-первых, привыкли восхищаться и заучивать. Во-вторых, чтобы вырастить достойную смену, ввели в школах неукоснительное обучение «отвечать полным ответом». Так что на вопрос «куда после уроков, выйдя из школы, пошла отличница пионерка Маша?» нельзя было ответить «в кино». А следовало на одном дыхании отбарабанить: «После уроков, выйдя из школы, отличница пионерка Маша пошла в кино». Некоторые виртуозы-отличники способны были переставить блоки местами и, демонстрируя талант импровизатора и легкую фронду, тараторили: «Отличница пионерка Маша, выйдя из школы после уроков, пошла в кино». Восхищенно-завистливый гул класса, ласковая улыбка педагога: «Отлично! Садись». Помните, мы все заглядывали в конец задачника: сошлось? Помните «упражнения по русскому» делали, вбивая в мозг автоматизм «полных ответов»?

Похоже, что в Китае (императорском) все было точно так же. В спектакле мы видим, что все-все китайцы маниакально повторяют чепуху и ритуально отвечают полным ответом. Особенно смешна юная кухарочка – единственная, кто знает, где сыскать соловья. В ней так укоренился этот метод, что она может рассказать что-либо только с начала до конца. Стоит ее перебить вопросом или поторопить, как она начинает все сначала. Десятки раз.

Уморительно смешно. Особенно потому, что подгоняющие кухарочку на деле замедляют ее рассказ. А ведь всех ждут палки, если к вечеру не найдут соловья.

Как соловья? А эти, в клетках? Наверное, вы не поняли. В клетках – попугаи.

То есть придворные, дворцовые соловьи. А иностранные ученые пишут о каком-то другом. Эти ученые, побывав в Китае с дружественным визитом, пишут потом книги, где восхищаются страной, садом, дворцом, императором, а в конце все как один: «…но соловей – лучше всего!»

Как же так?! Иностранцы восхищены, а император и придворные (китайцы) даже не знают чем. Сыскать! К вечеру! Иначе – палками по животу.

Соловья нет, а Время уходит.

Время движется по сцене буквально. С той же буквальностью, с какой мы употребляли в этих заметках некоторые выражения. Время – просто и аскетично одетый актер. Он иногда появляется и проходит по сцене особенной отрешенной походкой, с отрешенным лицом, постукивая драным китайским бамбуковым веером. Время ни на кого не обращает внимания. И придворные не обращают на него внимания. Стараются не обращать. Но, похоже, слышат они сухой треск бамбука, и лица их теряют придворное оживление, а сами они теряют нить разговора. Они замолкают. Становятся печальны. Похоже, их внезапно и против воли посещает некая мысль. Мысль невеселая, даже немножко страшная. Потому что Время проходит, уходит… но может и подойти, и молча протянуть чашку…

Принимая эту чашку, император вытаращит глаза, сглотнет перехватившую горло судорогу и жалко и растерянно-обреченно спросит:

– Пора?

Колдовская метафора! Ушло его время? Пришло его время? Пришло ему время?.. В этом печальном месте лучше не задерживаться.

Соловья отыщут. В отличие от всех китайцев одет он очень бедно: старенькое пальтишко на рыбьем меху, сапоги, кепка. И голос отличается. У всех милые певучие интонации, а у этого – отрывистый, хриплый, как с лесоповала. И говорит он не ритуальную китайскую чушь, а читает прекрасные стихи (Пастернак, Бродский, Ахматова…).

Эти слова не ритуал, не сотрясение воздуха, потому-то он и орет, а не воркует, хрипит, а не ласкает слух.