Александр Минкин - Нежная душа

Перевели действие в сегодня, курим «Мальборо», звоним по телефону, переделываем помещиков в академиков – чего же робеть? – следует довести суммы до приличного на сегодняшний день уровня. Двести тысяц в ценах 1842 года это сегодня никак не менее двадцати миллионов. И придыхание оправдается.

А еще бы и индексацию ввести. Играя спектакль, делать бы поправки соответственно инфляции.

Но артисты – чудесные! Любо-дорого смотреть!

А вот что они играют? В банк, в банчик, и термины все точные (по Гоголю): пароле, пароле пе, ва-банк. Но говорят одно, а делают другое – карты банкомет не мечет, а раздает всем поровну. Ходят по очереди, шлепают картами, как занюханные курортники. Преферанс? петух? – игры долгие, сонные. Если уж кричишь «ва-банк!» – тогда никакой раздачи, никаких ходов.

Дотошная верность ялтинских деталей и странное невнимание к слову Гоголя.

Мелочи? Для кого это мелочи, тот не понимает, вероятно, природы искусства. Неверное слово, неточная интонация, фальшивый жест – такая же мелочь на сцене, как лишний бемоль в оркестре. Для профана «без разницы», для ценителя – мучение.

Введены не только «Вести». Введено «социально значимое» из Гоголя. А зачем?

Игроки до ужаса современны характерами. В пьесе сплошь жулики и шулера. В жизни – тоже. Ну, не воруют в «Игроках» гуманитарную помощь – что ж за беда? Воровали иное, но те же комитеты по богоугодным заведениям, те же почтмейстеры потрошили конверты… Играли не в наперсток, а в банк, но жульничали так же.

(Если б смел я надеяться, что искренние советы критика принимаются к размышлению, то посоветовал бы: пусть телевизор окажется сломанным – это и правда жизни, и сохранение темпа актерской игры. И еще: если уж не соблюдаете правил, то играйте не в преф, а в наперстки. Публика будет хохотать до колик. Клянусь! Вообразите: Евстигнеев, Калягин, Невинный – в наперстки! Да они полчаса без текста продержат зал своими штуками под вой и стон изнемогающих зрителей.)

Игроки до ужаса современны реалиями. В «Игроках» едут смотреть на одиннадцатилетнего шулера, поражающего взрослым мастерством. И нам по ТВ на днях показывали одиннадцатилетнего миллионера (уж не помню: брокера? биржевика?).

Всю жизнь фраза в «Игроках» о том, что в городской кассе нету денег, казалась мне абсурдом, нелепой натяжкой. А сегодня со сцены МХАТа Хазанов, улыбающийся взяточник, говорит:

– Деньги к нам придут не раньше как через полторы недели, а теперь во всем приказе ни копейки. На прошлой неделе получили полтораста тысяч, все роздали.

Зал млеет и не верит ушам: неужто Гоголь?!*

Гоголь, Гоголь.

Мы так обучены, что и где ничего нету – найдем свое. Десять лет назад многие всерьез ожидали, что из «Мертвых душ» последует цензорская вымарка. Изъятию должен был подвергнуться следующий фрагмент Х1 главы: «…за гробом шли, снявши шляпы, все чиновники… И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества… и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови»**.

* В это время зарплату по всей России задерживали, случалось, по году и дольше.

** Брежнев. Сталина называли «усы», а Брежнева – «брови». Когда он впал в маразм, появилось выражение «бровеносец в потемках».

Демонстрация этого фрагмента автоматически вызывала у гостей вопль дикого восторга. Лучше всего было читать вслух, не показывая обложку. Тогда гости гадали: Солженицын? Авторханов? Оруэлл?

Гоголь, господа.

Русскому народу (как и всякому иному) свойственно избегать слова «черт». Говорим: «нечистый», «лукавый». Но русскому народу (как, вероятно, никакому другому) глубоко свойственно было избегать именовать владык. Говорили: усы, лысый, брови, кучер…* Что ж, такая, видно, доля наша.

Но довольно об этом – играют-то замечательно! А Калягин-шулер еще убедительнее и смешнее, чем Калягин-Ленин.

И вот финал. И злыми слезами плачет обманутый жулик-Филатов. И не замечает, что рядом с ним (вплотную!) стоит шикарная чмара – роскошно преобразившаяся горничная-Тенякова. Изумительный грим, завораживающий взгляд, длинное черное пальто, под которым, кажется, нет и бикини. Это Ялта. Жизнь продолжается, даже если нас ограбили. И сладко звучит итальянское робертино:

О соле! О соле мио!

Это о солнце. Но у нас ночь. В окнах черно. И в ялтинском небе ни одной звезды. Браво! Звездный спектакль!

1992

* Константин Устинович Черненко – инициалы сливались с фамилией, получался кучер.

P.S. В день выхода газеты, вернувшись домой, включил автоответчик. Голос Юрского: «Никогда не читал рецензии столь разгромной и столь блистательной». Я ахнул. Такого благородства не встречал. Дал себе зарок: о Юрском никогда ни одного худого слова. А он простил и в 1996-м пришел в Дом-жур на мое пятидесятилетие и даже со сцены читал собравшимся Бродского.

ОФЕЛИЯ. Какого обаянья ум погиб! Соединенье знанья, красноречья И доблести. Наш праздник, цвет надежд Их зеркало… всё вдребезги. Всё, всё…

Шекспир. Гамлет

Это Офелия прощается с Гамлетом. Это надгробное слово. Гамлет жив. Но Офелия узнала, что он сошел с ума, и – хоронит.

Она ошиблась – он притворялся.

Таганка, увы, не притворяется.

Обаяние, ум, доблесть, наш праздник, цвет надежд – всё это было. Было! И всё вдребезги. Всё, всё.

Это прощальная статья.

В последнем прощании всегда просьба о прощении. Неизбежное чувство, что недостаточно любил, обижал, остался должен.

Враждующие стороны* звонят мне, рассказывают ужасы, просят «написать правду». Вот она.

* Таганка раскололась на Любимовскую (настоящую) и Губенковскую (кукушонок).

Таганка дала городу и миру – нескольким поколениям советских людей (и тем, что успели пожить при коммунизме, и тем, кому это твердо обещали) то, чего никто другой не давал. Ни радио с других берегов, ни пачки фотоотпечатков с текстом «ГУЛАГа». Радио, самиздат – все это интимно, на кухне.

Таганка ошеломляла публичной доблестью.

Это была свобода.

А больше ее в таком чистом виде не было нигде. Потому и билетов на Таганку не было никогда.

Начинаешь вспоминать – оказывается, чуть ли не вся жизнь связана с Таганкой.

В 1964 году я первый раз голосовал. За единый и нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Музыка, цветы, школа, превращенная в избирательный участок. К десяти утра – 70 процентов! К десяти вечера – 99,99! Победа!

Детский ум не осилил загадки: над кем победа? В родной стране не было никого, кроме коммунистов и беспартийных. Даже грудные дети народов Севера были беспартийные, то есть входили в нерушимый блок прямо из материнского лона (или как теперь называют это место). Избиратели побеждали, очевидно, самих себя.