Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

После эдакой собачьей вуали не столь уж впечатляет и сталинская галерея метафорических монстров; просто их у него значительно больше, чем у Бухарина. Родственное и чужеродное, близкое и далекое для Сталина зачастую просто неразличимы:

Меньшевики <���…> носят их на руках: рыбак рыбака видит издалека.

Это – перепевы старых меньшевистских песен из старой меньшевистской энциклопедии .

Обратить в щепки карточный домик их мишурной «победы».

Огни революции неизбежно должны прорываться <���…> сводя насмарку капиталистические заплаты .

И откуда только берется у людей эта страсть сравнивать хибарочку с Монбланом?

Вместе с тем тут правомерно говорить об определенной смысловой установке, явственно пробивающейся сквозь мутный стилевой хаос. Я имею в виду отчетливую сталинскую тенденцию к соединению в рамках одного образа фундаментальных бинарных оппозиций – таких, например, как верх и низ (подъем и спуск):

Восходящая линия нарастающих провалов.

Рост их падает прежде всего на районы, где у нас поднимается промышленность.

Аналогично синхронизируются у него противоположные – передняя и задняя – стороны пространственных объектов, судя, в частности, по такому образчику сталинского карате:

За старые заслуги следует поклониться им в пояс, а за новые ошибки и бюрократизм можно было бы дать им по хребту.

Приветствуя в мае 1938 года в Кремле «работников высшей школы», он поднял тост за новатора Папанина, который, к восторгу аудитории, оказывается,

перевернул устоявшиеся взгляды и представления, вверх ногами поставил … (собравшиеся устраивают в честь тов. Папанина горячую овацию)… вверх ногами поставил старые нормы и дал науке новые перспективы . Простой человек – товарищ Папанин.

Сообразно этим новым перспективам, оратор назвал его «мужем науки» и соотнес с самим Лениным, успевшим, «вопреки косности», «сорвать цветы науки» 68(очевидно, вместо цветов удовольствия).

С перспективой и ракурсом у Сталина вообще дело обстоит как-то неясно, судя хотя бы по такой сентенции: «Оборачиваясь лицом к деревне, мы не можем стать спиной к городу».

Чем же тогда встать к городу?

Вот еще один несколько запутанный случай контрастной синхронизации (ибо Сталин, ко всему прочему, склеивает здесь разные виды движения – гужевое и пешее):

Выпадение части наших лидеров из тележки большевистской партии только избавит нашу партию от людей, путающихся в ногах и мешающих ей двигаться вперед.

Встречаются и саркастические варианты того же синтеза несовместимых пространственно-мобильных элементов:

Вы знаете, что Каменев и Зиновьев шли на восстание из-под палки. Ленин их погонял палочкой , угрожая исключением из партии, и они вынуждены были волочиться на восстание.

Погоняет палкой тот, кто сзади , а «волочиться» можно лишь за тем, кто идет впереди.

Но, вероятно, самый впечатляющий вид подобной эквилибристики – постоянное у Сталина сплетение статики и движения, поданное в диком антураже номенклатурного красноречия:

Мертвая точка оцепенения начинает проходить.

Это и есть фракция, когда одна группа членов партии поджидает центральные учреждения партии у переулочка <���…> чтобы выскочить потом из‐за угла, из засады и стукнуть партию по голове.

Учреждения здесь путешествуют, да еще вместе со всей партией.

Рабочие и крестьяне всего мира хотят сохранить Республику Советов как стрелу , пущенную верной рукой товарища Ленина в стан врагов, как опору своих надежд, как верный маяк, указывающий им путь освобождения.

Выходит, стремление «сохранить» летящую стрелу превращает ее в незыблемую опору, а последняя преображается в «маяк». Аналогичная метаморфоза постигает поэтический утес, древний символ церкви:

«Наша партия стояла как утес , отражая бесчисленные удары врагов и ведя рабочий класс вперед, к победе». Ср. также: «Перед нами стоят две силы. С одной стороны – наша партия <���…> С другой стороны – оппозиция, ковыляющая за нашей партией» 69.

Было бы наивно объяснять неуклюжие оксюморонные композиции такого рода одним лишь косноязычием Сталина. На деле они примыкали к еще более обширной серии контрастных комбинаций, представлявших собой как бы спонтанное, непосредственно языковое выражение владевшего им духа всеиспепеляющей и коварной «борьбы» 70, топливом для которой служили всевозможные дихотомии, а идеологической мотивировкой – гегелевско-марксистская «диалектика» 71. Аляповатые сгустки семиотических антиномий словно аккумулировали в себе принцип «единства и борьбы противоположностей» (хотя в таком сопряжении далековатых идей или просто несовместимых семантических элементов можно заподозрить и дополнительный генезис – школьное воздействие старого церковного барокко). По тому же способу он будет отождествлять левую оппозицию с правой, а социал-демократию – с фашизмом. Иначе говоря, в этой стилистической беспринципности таится жесткая политическая направленность, которую нам в дальнейшем предстоит выявить. Тогда мы увидим, что аморфность и приблизительность обернутся выверенной, хитроумно дозированной точностью, продуманностью и подвижностью этого, казалось бы, косного и заскорузлого слога.

Манере сочетать несочетаемое у Сталина сопутствует противоположная склонность – к монотонному накоплению однородных смысловых элементов. В литературе о Сталине всегда указывается на утомительную тавтологичность его стиля. Прием этот, призванный обеспечить некий гипнотический эффект, давался ему легко уже вследствие ограниченности его словарного фонда. П. М. Бицилли в статье 1932 года «О литературных экспериментах Зощенко» писал, что тот, как некогда Николай Успенский, верно схватил «одну любопытную тенденцию в языке известного общественного слоя. Это внешне полуобразованные люди, вернее, вовсе необразованные, но внешне прикоснувшиеся к „цивилизации“». Таковы все или почти все герои Зощенко, которые не знают, что им, собственно, делать с накопленным «запасом слов и не могут от него отделаться. Одно слово по ассоциации влечет за собою другое ». Помимо зощенковских, Бицилли приводит не менее колоритные тавтологии купчиков у Н. Успенского («родной родственник», «духовный поп», «словесная беседа» и пр.), дополняя их примерами из своего речевого опыта: «Господа, ошибка вышла неправильная» (извинения фокусника); «Это я вам говорю, все равно, как врачебный медик» (так парикмахер убеждает клиента). «Гениальность Зощенки, – резюмирует автор, – в том, что он, как никто другой, уловил сущность „полуинтеллигенции“ как социологического фактора и художественно выразил ее культурно-историческую роль, стилизуя специфические особенности ее языка» 72.