Григорий Амелин - Письма о русской поэзии

[31] Продолжение следует. И Мандельштам, и Пастернак, и даже Маяковский не прошли мимо тайнописи крюков (и «лиц»). Следует внимательно прислушаться и присмотреться к тому, что происходит, когда «православные крюки поет черница», а на восковых ликах соборов проступают дуги удивленных бровей, или когда выступает тенор-террор, ставший «звуковым лицом» народа.

[32] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 151.

[33] Иннокентий Анненский. Стихотворения и трагедии. Л., 1990, с. 275.

[34] Одна из основных тем новой русской поэзии – колыбель, ею вводится первоначальное значение в латыни слова «инкунабула», ставшего обозначением книги, напечатанной в начальную эпоху книгопечатания и сходной по оформлению с рукописными книгами. Incunabula (лат.) – колыбель, младенчество, начало, место рождения, первоначальное место жительства, пребывания. Таков и колебательно-книжный финал раннего стихотворения Мандельштама «Только детские книги читать…»:

(I, 35)

Эта рано и тайно заявленная тема книги-колыбели вырастает у Мандельштама в стройно обоснованную систему стихов-двойчаток, когда смыслы раздваиваются: один текст условно означает «да!», другой – раскачиваясь, по дуге отталкивается к противоположному утверждению «нет!».

Впрочем, тот же Мандельштам выявляет и крайние пределы человеческого бытия как колебания и переливания жизни как вальса – «из гроба в колыбель». Что и происходит в лукавом «переводе» Анненского: библиотека, содержащая инкунабулы-колыбели, превращена в погребальный, мерцающий, колеблющийся сон – царство смерти. Над библиотекой-лесом висит проклятие числа 13. Что способно вывести этот мир из колдовского и невротического сна, какой магический поцелуй, какое заклинание? С небывалым тринадцатым ударом железных часов, после лишнего колебания маятника смерть отступает, так как рождается стих – четырнадцать строк сонета «Библиотека». Заколдованный круг сна разомкнут поэзией.

[35] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 356.

[36] С его розового зонтика гирляндами колыхались перлы и цветы среди его темных кос. И два лебедя, блистая, как две полные луны, почтительно овевали его крылом. На пурпурных губах, подобно пчелам, гудели Веды, опьяненные его Любовью. Слава украшала его шею сиянием, и в ушах висели алмазы. Лесами бамбуков зеленели его бедра, и в пригоршнях искрились озера. От его дыхания, ровного и чистого, поднимались из Него целые миры, чтобы всем снова в Него же погрузиться.

[37] Иннокентий Анненский. Книги отражений. М., 1979, с. 411-417.

[38] Там же, с. 403. Речь идет о стихотворении Гейне «Признание» («Северное море»).

[39] Ирина Конева отметила этот, еще один основополагающий для русской поэзии латинский каламбур: virga- «зеленая ветвь» и virgo- «девушка». Это отдельная тема, включающая разветвленную систему текстов Анненского, Хлебникова, Олеши, Пастернака, Мандельштама, Набокова и др.

[40] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 259.

[41] Иннокентий Анненский. Книги отражений. М., 1979, с. 298-299.

[42] Там же, с. 299.

[43] Максимилиан Волошин. Лики творчества. Л., 1988, с. 430.

[44] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 247.

[45] Там же, с. 118.

[46] Там же, с. 202.

[47] Максимилиан Волошин. Лики творчества. Л., 1988, с. 442.

[48] Начало опубликовано: Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 202-204; конец – II, 80-82.

[49] Почему-то эту аттестацию привычно относят на счет Петра Потемкина, который Верлена не переводил, но о котором идет речь в предшествующих строках.

[50] Велимир Хлебников. Собрание сочинений в шести томах. М., 2000, т. I, с. 279.

[51] Там же, с. 279.

[52] Там же, с. 192.

[53] Позже Бальмонт написал стихотворение, в котором Веспер выступает символом категорически-полярной двойственности:

В мое окно глядит Вечерняя Звезда.

(Она же Утренняя.)

Вокруг меня шумят ночные города.

(Они же утренние.)

В моей душе навек слились и Нет и Да.

(И Да и Нет – их нет.)

В моей груди дрожит благоговейный вздох.

(В нем и проклятье.)

Вокруг моих гробниц седой и цепкий мох.

(Он и с расцветами.)

Со мною говорят и Сатана и Бог.

(Их двое, я один.) (II, 676).

[54] «Веспой» оса остается и во многих европейских языках: wasp (англ.), Wespe (нем.), vespa (итал.), avispa (исп.).

[55] Не менее продуктивным оказалось и стихотворение «Утренняя звезда» Вячеслава Иванова из сб. «Кормчие звезды», его образы откликнулись в «сновидениях» «Веницейской жизни» Мандельштама.

[56] К. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969, с. 422.

[57] Сквозь чашу тайными тропами… (Жозе-Мария де Эредиа. «Пан» (франц.)).

[58] Х. Баран. Поэтика русской литературы начала XX века. М., 1993, с. 69-76.

[59] «Безусловно, исчерпывающая полнота совершенной пропорции является великим достоинством во всяком искусстве; но разве не должно что-то сказать и в пользу блистательного перебива, взрывной фразы, захватывающего отступления, хода коня?» (Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе. М., 2002, с. 438).

[60] И еще из Гейне: «Славою своей г-н А.-В. Шлегель, собственно обязан лишь неслыханной смелости, с которой он нападал на существующие литературные авторитеты. Он срывал лавровые венки со старых париков и при этом рассыпал много пудры. Его слава – внебрачная дочь скандала» (VI, 193).

[61] Все варианты употребления Хлебниковым сочетания АСП, приводимые Бараном подтверждают это предположение (Хенрик Баран. О Хлебникове. Контексты, источники, мифы. М., 2002, с. 261-263). Сначала поэт обращается к хану Аспаруху, затем конструирует имя Го-Асп с явной географической привязкой к Каспию, затем уравнивает его в правах со своим именем «Велимир»: «Сударь Го-Асп. Барин Го-Асп», то есть примеряет одежды предводителя-ГАСПадина, возглавляющего будетлян. А в черновиках начала 1920-х годов Хлебников пишет: «От Аспа к Аспаруху мосты кладу» – здесь уже претензия на роль современного понтифика русской поэзии. Конечно хлебниковские география и история – специфические науки. Например, где территориально располагаются неоднократно цитируемые строки из «Войны в мышеловке»: «Страну Лебедию забуду / И ноги трепетных Моревен. / Про Конецарство, ведь оттуда я, / Доверю звуки моей цеве»? Мы привыкли доверчиво слушать «точные» пояснения о древней «Лебедии» – нижнем течении Дона и Днепра, которую сам Хлебников переместил восточнее и определил так: «Лебедией звался в древние времена весь степной край между Доном и Волгой». Но ведь Конецарство – это Калмыкия и Астрахань, а невозможно забыть что-то и отказаться от чего-то, чтобы вспоминать его тут же под другим именем. Хлебников лукаво знает и о другой территории с таким названием, он готов забыть роскошные царские дворцы черноморской Левадии-«Лебедии» («и ноги трепетных Моревен») ради того, чтобы целовать «копыто у коня» в своем сконструированном с оглядкой на Джонатана Свифта благородном книжном Конецарстве.