Колин Уилсон - Мастерство романа

И в этот момент на сцене появляется наш пожилой владелец типографии, всегда живо интересовавшийся людской психологией. Его «Памела» стала книгой, выхода которой ждали все. Она удовлетворила тот глубинный, внутренний спрос, который испытывали читатели в течение десятилетий. Она отличалась от предыдущих романов тем же, чем кино отличается от театра. Читатель оказался способным полностью погрузиться в книгу, словно в другой мир, в другую жизнь, переживая ее сам. Давайте ненадолго отвлечемся с помощью нашего воображения, чтобы уяснить для себя смысл сказанного. Представьте себе дочь какого-нибудь сельского священника, сидящую у себя прохладным днем, когда не остается ничего другого, как созерцать идущий за окнами дождь. Она открывает «Памелу» — и вот уже она сама переезжает из собственной обители в загородный дом сквайра Б. В течение последующих часов она останется Памелой. Она будет страдать от незаслуженных упреков и биться в конвульсиях от попытки изнасилования. Иногда она будет откладывать книгу и погружаться в мечты, чувствуя на себе поцелуй сквайра Б. ... В течение двух часов она испытает то, что могла бы пережить в течение двух лет повседневной рутинной жизни. «Памела» может быть скучна, но только не для нее; она хотела бы, чтобы книга никогда не кончалась. Она открыла для себя, что «жизнь» — это не только физический опыт, что путешествовать можно и в воображении. Сегодня все это кажется достаточно банальным; но тогда, в 1740 году это было таким же невероятным открытием, как и полет с помощью взмахов собственных рук. Ричардсон научил душу европейца мечтать.

Пожалуй, самым парадоксальным здесь является то, что историки, похоже, так и не распознали в «Памеле» Ричардсона ее революционные черты. Конечно же, они признали ее в качестве выдающегося литературного произведения. Они также сумели установить, что между эпохой Свифта и эпохой Диккенса лежит целая пропасть — как в психологическом, так и в культурном плане. Но все они склонны связывать это с социальными причинами — войнами, переворотами, промышленной революцией. Ведь достаточно бросить взгляд в учебники истории, чтобы понять, что это не так; в 1740 году на Европейском континенте не происходило никаких революционных событий. И промышленная революция, и революция во Франции опоздали на полвека по сравнению с революцией, произошедшей в человеческом воображении и уже успевшей изменить Европу. И та, и другая, были следствиями, но не причиной.

Нет, именно «Памела» Ричардсона открыла эпоху великих перемен. Чтобы понять это, загляните в «Дневник» Пеписа, написанный столетие раньше. Пепис постоянно описывает то, что он делает : прогуливается по реке, ходит в театр, — но он никогда не рассказывает о том, что он думает или чувствует. Ему и в голову не приходит, что лист бумаги может стать посредником в разговоре с самим собой . Но стоит вам только заглянуть в дневники, написанные столетие спустя после Ричардсона, вас поразит обилие мыслей и рассуждений, которого вы не встречали раньше. Ответственность за это во многом несет на себе Ричардсон. Он стал первым, кто попробовал выступить посредником в выражении мыслей и чувств: того, что его современники называли «сантиментами», — в противоположность описанию простого действия. Его романы были безмерно скучны, но они никогда не надоедали, поскольку они никогда не могли надоесть самому Ричардсону. Идеи и рассуждения сливались в единый широкий, медленный, величественный поток, подобно ларго из какой-нибудь симфонии. Джонсон как-то сказал, что если читать Ричардсона ради самих историй, рассказанных в романах, то можно повеситься от скуки; и это верно, поскольку в них всегда очень мало внешнего действия. Трагедия же разыгрывается внутри самих героев. Поэтому Ричардсон научил своих современников тому, что с помощью написанного слова они могут погружаться во внутренний мир и его события. Спустя восемьдесят лет немецкий художник-мистик Каспар Давид Фридрих следующим образом выразит смысл сделанного открытия: «Оторвите свой живой глаз; и тогда вы узрите духовным оком».

Литературная история последующих десятилетий настолько богата событиями, что в случае хронологического ее изложения мне пришлось бы уделить для этого несколько глав. Некоторое время «Памела» продолжала оставаться первым романом, непосредственно обращенным к «массовой аудитории», но ни в коем случае не единственным. По забавному стечению обстоятельств, первая публичная библиотека в Лондоне была открыта в том же году, в котором «Памела» вышла в свет. Важность события заключалась в том, что два тома «Памелы» — каждый стоимостью в три шиллинга — для большинства людей были не по карману (средний заработок составлял тогда десять шиллингов в неделю). Однако потратить несколько пенсов за каждый том книги при посещении библиотеки мог позволить себе каждый. Таким образом, возможность получить «Памелу» в библиотеке на руки стала реальной для самой широкой аудитории читателей. В течение ближайших двадцати лет каждый даже самый маленький город в Англии имел свою библиотеку, и Англия стала, по выражению доктора Джонсона, «нацией читателей». А это означало, что романист, обращенный — подобно Ричардсону — со своим «посланием» к публике, имел в своем распоряжении огромную читательскую аудиторию. Власть романиста над сознанием читателей могла распространиться вплоть до пламенных проповедей в духе Савонаролы. Он был наделен силой воздействовать на качества и моральные основы нации. Еще ни разу со времен Лютера, пригвоздившего свои девяносто пять тезисов к церковным дверям в Виттенберге, печатное слово не пользовалось таким огромным влиянием на людей.

Очевидно то, что публике требовались новые романы в духе «Памелы» . Литературные поденщики, обитавшие на Флит-Стрит, были бы счастливы удовлетворить эти потребности, имей они хотя бы малейшее представление о том, что сделало «Памелу» такой популярной у читателей. В последнем же ей также ничуть не уступали романы «Том Джонс» Филдинга, «Родрик Рэндом» и «Перигрин Пикль» Смоллета, равно как и «Тристрам Шенди» Стерна. Однако, несмотря на беззастенчивые выпады Филдинга в адрес Ричардсона (которые он постоянно делает в своих вступлениях к каждой книге «Тома Джонса» ), несмотря на то, что Стерн заимствовал в своих произведениях неторопливый стиль и психологический реализм Ричардсона, никто из них так не сумел воссоздать эффект того исключительного наваждения, который заставлял в свое время публику зачитываться «Памелой» . Только Ричардсон сумел открыть для себя этот секрет успеха, повторив его в своем шедевре «Кларисса Гарлоу» (1748). Роман «Кларисса» более, чем вдвое, объемнее «Памелы» , что делает его одним из самых длинных произведений в истории литературы. В нем практически нет действия. Речь здесь идет о молодой добродетельной девушке из среднего класса, оказавшейся в публичном доме из-за козней распутного эгоиста, который добивается ее чести, но в конечном итоге усыпляет ее и насилует. Кларисса умирает от стыда и унижения, а ее совратитель погибает на дуэли. Эта небольшая история уложилась в романе объемом в более полумиллиона слов. Казалось бы, столь чудовищные пропорции должны были обречь произведение на провал. В действительности же успех романа превзошел даже славу «Памелы» . Почему? В.С.Притчетт выразил этот феномен в довольно сжатой форме, назвав «Клариссу» «романом о мире, увиденном через замочную скважину». «Будучи по природе человеком похотливым и увлеченным сексуальными сценами, Ричардсон, сохраняя свой респектабельный вид, все ближе и ближе, мало-помалу подкрадывается к своей цели... он кивает нам головой, останавливается на некоторое время, чтобы разразиться перед нами религиозной проповедью, а затем все ближе и ближе подходит к заветной цели, то замедляя шаг, то шепча нам на ухо свои мысли, пока мы сами, наконец, не испытаем его же наваждение... Но результатом этих бесконечных остановок оказывается лишь сцена изнасилования Клариссы Гарлоу человеком, предназначенным ее погубить, — сцена, единственно способная удовлетворить исключительные желания Ричардсона».