Константин Фрумкин - Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 5

Так продолжалось около двух месяцев. Ему требовалось время, чтобы залечить ушибы и ссадины, и они стали видеться реже. Он оправдывался частыми служебными командировками, она кивала в ответ молча и не верила. А потом он вдруг понял, что она всё давно знает…

Однажды, после очередного свидания, ему сломали нос, выбили несколько зубов и, кажется, отбили лёгкие. Когда окровавленный, почти без сознания, он дополз до больницы, левый глаз уже ничего не видел. Позже ему скажут, что ещё немного и осколок стекла насквозь пронзил бы глазное яблоко. А так пусть считает, что ему повезло…

Выйдя из больницы, он сделал две вещи: зарёкся носить очки на улице и сдался, отступил, проиграл — какая разница, как это называется!

Она искала с ним встречи — он всячески избегал её. Она звонила и писала ему — он не отвечал на звонки и жёг письма не читая. Она была полна решимости — он разбит, раздавлен, уничтожен.

Тогда, отчаявшись, в отместку она окатила его холодным презрением и полностью вычеркнула из своей жизни. Она умная женщина, он всегда это признавал. Но ни на секунду не переставал думать о ней. Иногда, когда становилось совсем уже невмоготу, он брал ручку и быстро записывал на листке бумаги. Так рождались сумбурные, без рифмы и размера, противу всех правил сочинённые его стихи…

Её образ неодолимо всплывает

Из туманных глубин памяти

Я боюсь её

Я топлю этот образ-призрак

Новыми ощущениями

Но всё напрасно

Какая связь между её появлениями

Не знаю

Что ей нужно от меня

Или мне от неё

Да к тому же

У нас такие разные судьбы

Нет ничего общего между жизнью моей

И её я вижу редко

Но вижу

Во сне и наяву в видениях

Когда о ней пишешь

Нельзя ставить знаки препинания

Даже точку

Страшно

А вдруг ошибка

И…

Они рождались, и он тут же комкал их и выбрасывал в корзину.

И смешно и трогательно оказалось вспоминать время, когда он был бесконечно молод, непоправимо влюблён и неизбежно глуп. Когда ему не дано было ещё узнать, что счастье мимолётно и его нельзя растянуть на всю жизнь. Когда он упрямо не верил в преходящее и чувствовал себя бессмертным. Бессмертный глупец!

Увы, время — безжалостный враг с твёрдой рукою. Молодость прошла, занозив память тяжёлыми воспоминаниями, юношеская жизнерадостная глупость незаметно уступила место солидной житейской мудрости в домашнем халате и стоптанных тапочках, всезнающей и смертельно нудной. И только любовь, окрылив и затем растоптав, осталась жить, как осколок под сердцем — болезненный, но неизвлекаемый.

Вот и сейчас она склонилась над ним, распластавшимся в грязи, и плакала. И так хорошо ему сделалось… Ведь пришла! Пришла же, а значит, простила! А то, что плачет, — так это не беда, это, верно, от радости. Я ведь тоже…

А она всё плакала, и слезы падали прямо ему на лицо, но были они почему-то жёсткие и холодные…

О, как тяжёл переход из небытия в бытие. Потребовалось усилие всего организма, чтобы только открыть веки. С неба падали, быстро увеличиваясь в размерах, мириады капель. Шёл сильный, холодный, совсем уже осенний ливень. Жив, опять жив. Что же это, господи? Армада всё ближе, а я жив! Небо в белых шрамах, а я жив, кругом смерть, а я жив, земля покрылась трупными пятнами, а я всё живой. Господи, кто ты есть, хоть бы ты меня прибрал. Или что, господи, брезгуешь падалью?

За что мне муки такие?!

За трусость мою? За то, что любовь свою предал, испугался, как жалкий слизняк, и уполз, забился в щель? Так ведь я уже давным-давно наказан и расплатился сполна. Так расплатился, что никому мало не покажется.

За везение моё? За то, что дважды подохнуть должен был и дважды выжил? За то, что несколько дней ползал на брюхе и землю жрал, чтобы с голоду не умереть?

А может, это и есть ад? И священник тот был прав? Он ведь тоже выжил один из всех, только ему повезло до своих добраться, а я вот даже пошевелиться боюсь. Но если он прав, и это ад, то почему я здесь совсем один? Или у тебя, господи, персональный ад на каждого предусмотрен? Чтобы не пропустить никого, чтобы не спрятался никто за чужую спину, не свалил грехи на ближнего своего? Мы-то мечемся, собираем армию, строим укрепления, гибнем миллионами, мня себя борцами за свободу. И неведомо нам, неразумным, что Армада — не банальное вторжение, а судный день! И когда он наступит, будем мы не все вместе, а каждый в одиночестве, один на один, сам себе истец и ответчик. И будет измерена мера добра и зла, и обнажится всё, что приобрёл, и всё, что потерял.

И опять поздно. Всё уже измерено и всё обнажено. Я и без Армады знаю, что и когда потерял. Честь я свою потерял, человеческое достоинство, себя… А вообще, устал. Очень устал. И умереть не могу, и жить сил нет. Эх, собраться бы с духом, приподняться хоть чуть-чуть да заорать что есть мочи: ну, кому там продать душу за успокоение и забвение? Кому нужна свежая душа, выходи по одному, становись в очередь!

Никого, совсем никого. Вот то-то и оно.

А умирать я буду спокойно. Потому что никогда и ничего не обещал. И всё, что в жизни моей содеяно, — всё это моё без остатка: каждый день, каждая секунда, каждое движение и каждая мысль есть плоть от плоти моей, мною рождённые, мною выстраданные и мною же заслуженные. Сам себе судия, сам себе палач.

Вот и дождь кончился. Всё когда-нибудь заканчивается. И моё время, чувствую, на исходе.

Впрочем, ничего выбирать я не стану. Глупо философствовать, когда лежишь на плахе. Как там: «Что у нас есть от головы? — От головы у нас топор, ваше сиятельство». А топор понятие непредвзятое и сугубо объективное. Ему абсолютно нет никакой разницы, чью голову он снесёт с плеч — философа или каторжника. В этом они с Армадой похожи. Ей ведь, в общем-то, тоже совершенно всё равно прокатиться ли по выжженной пустыне или подмять под себя Объединённую армию. И никакие передовые отряды ей, по большому счёту, не нужны. Так, блажь…

Или не блажь? А впрочем, мне-то что с того, если, выжив под ударами белых щупалец, я буду раздавлен самим спрутом?

Смерть не бывает красивой. С каким бы героическим выражением лица ни ждал ты последнего мгновения, но когда оно придёт, это мгновение, обязательно или сходишь под себя, или судорогой сведёт физиономию в корявую гримасу. Какая уж тут красота! Какое геройство! Так, корявость одна получается и уродство. Телесное, душевное — какое угодно. Смерть, это всегда уродство, просто иногда оно бывает тихим и незаметным, особенно вначале, а иногда крикливым и бросающимся в глаза. Вот и всё отличие.

Интересно, почему я не боюсь смерти? Может, потому что ненавижу её, люто ненавижу эту мрачную старуху с нечёткими чертами лица, вечно шамкающую что-то неразборчивое, с холодными костлявыми кистями рук, на которых шелушится кожа, с провалами глаз и неистребимым покойницким запахом. А того, что ненавидишь, невозможно бояться, ибо ненависть, если она настоящая, убивает любой страх.