Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

И только при таком национальном познании вещей — ум человеческий может создать то великое, вековое, несомненное, что волшебным каким-то образом — создает целокупность правды-истины и правды-справедливости — единой и нераздельной.

Логика же, оторвавшаяся от народности, от этого громадного дерева, на котором она расцветала и жила с тысячью других листьев, — немедленно вянет и сохнет. Правда, ветер может занести ее под небеса, но нет уже в ней благодатных соков родного дерева — и, иссохнув, она неминуемо разлетится в прах. Такая логика — без почвы, без поддержки, без связи с народной правдой всегда измышлена, случайна, сомнительна — ибо, кроме самой себя, у нее нет никакого иного измерения истинности. Правда-справедливость в ней не сходится с правдой-истиной, и горе тому народу, который знает только эту вторую правду. Творчество духа покинет его — и голая логика, вырвавшаяся в пустоту беспочвенности — всегда создаст что-нибудь этакое вроде лающей розы и благоуханной собаки.

Именно в таком ужасном положении и находится теперь большая часть еврейской молодежи. У нас в Одессе, где она ведает почти всю нашу духовную культуру, где литераторы, референты, ораторы в нашем клубе, посетители библиотек, аудиторий и т. д. почти сплошь евреи, — можно вполне оценить весь трагизм такого положения. [126]От собственного еврейского национального творчества — они оторваны, а русская культура — они воспринимают ее лишь постольку, поскольку она классовая, а не национальная; отсюда такая поразительная легкость, с которою у нас меняются всякие течения, направления, идеологии: самопожирающая беспочвенная мысль летит куда придется, бесплодная, лишенная благодати творчества, оторванная от внутренней, сердечной, народной правды…

Возьмите хотя бы приведенный реферат. В нем логика подошла к вопросу, который для жизни, для сердца несомненно существует, — и одним взмахом уничтожила его, с удивительной легкостью и простотой; вышла нелепость — ничуть не лучше той, которую объявил мой «проблематический господин» в реферате о разграничениях в органическом мире.

И нелепость вышла именно благодаря оторванности от живой, несомненной внутренней правды — правды национальной… Здесь эта нелепость — пустяк, — но если принять во внимание, что она только среднее пропорциональное всех подобных нелепостей, — то вряд ли найдется вещь значительнее ее…

Трамплином, который избрал Чуковский для старта в столичную журналистику, стал организованный им сатирический журнал «Сигнал», историю которого он впоследствии подробно описал [127]. Надо отдать должное интуиции Чуковского, сатирическая журналистика переживала тогда период подъема, журналы росли как грибы, и даже далекие от политики писатели считали долгом и честью написать что-нибудь антиправительственное в одном из таких журналов.

Благодаря исключительной общительности ему, никому не известному провинциальному критику, удалось организовать журнал, в котором печатались А. Куприн, О. Дымов, О. Чюмина и др. Очень пригодился тогда Чуковскому и его английский опыт — в корреспонденциях из Лондона он неизменно отмечал успех и влияние, которым пользовались в Англии политические карикатуристы, в его журнале «Сигнал» карикатуры занимали почетное место.

Разумеется, журнал имел острую антиправительственную направленность, и, разумеется, он был закрыт по цензурным соображениям, а Чуковский как издатель был привлечен к судебной ответственности. Но ему повезло в другом отношении — вместе с ним к ответственности была привлечена поэтесса Ольга Чюмина, печатавшая сатирические политические стихи под псевдонимом Бой-Кот. Мало того что она была человеком с большими литературными связями и женой влиятельного сановника, она была очень отзывчивым человеком и охотно приняла участие в судьбе молодого журналиста, тем более что редактируемый им журнал был закрыт из-за ее стихов.

«Когда основался сатирический журнал „Сигнал“, — вспоминал Чуковский в некрологе, — Ольга Николаевна приняла в нем ближайшее участие, результатом чего было привлечение ее к суду по 128 и 129 ст. Меня, как редактора, тоже привлекли вместе с нею, и я сейчас без волнения не могу вспомнить, как, забыв о себе, она ездила хлопотать обо мне по судам, по адвокатам, по разным „инстанциям“, и никогда я по-настоящему не умел отблагодарить ее за эту сверхъестественную ко мне доброту. Предо мною сейчас множество таких для меня драгоценных записок: „Вчера была у О. О. Грузенберга; дело о № 4-м (журнала) — неизвестно когда слушается, относительно № 3-го он говорит, что оно пойдет в сенате при закрытых дверях и что“… и т. д., и т. д., и т. д. И еще: „Один адвокат мне советовал обратиться к первоприсутствующему сенатору, я написала сейчас“… и т. д., и т. д.» [128]

Благодаря связям Чюминой их защитником стал известный Оскар Грузенберг, вмешательство которого не только помогло Чуковскому избежать тюремного заключения, но и прославило его в литературных кругах — обо всех перипетиях этого процесса регулярно сообщалось в газетах. Чюмина, кстати, внесла за Чуковского залог в 10 000 рублей, и он был не только выпущен из тюрьмы, но и окружен всеобщим участием и сочувствием. Словом, несмотря на то что он некоторое время подвергался судебным преследованиям, в истории с «Сигналом» он несомненно больше приобрел, чем потерял. Приобрел прежде всего имя, а затем — связи в литературном мире. В истории «Сигнала» для нашей темы важно отметить, что Владимир Ж. назван в числе его сотрудников, хотя публикации его в издании Чуковского выявить не удалось.

В целом же в этот период их жизненные пути постепенно расходятся: Жаботинский все глубже погружался в политику, а Чуковский после закрытия «Сигнала» расстался с ней навсегда и с головой ушел в литературные интересы. Дистанция, наметившаяся между ними, проступает хотя бы в том, как каждый из них относился к знаковой фигуре тех лет — кумиру радикальной литературы, буревестнику революции Максиму Горькому. Начиная со статьи «Паки о „Дне“», Чуковский отзывался о горьковском творчестве весьма отрицательно, несколько смягчился он только после выхода первой части автобиографической трилогии — повести «Детство». [129]

Жаботинский, напротив, искал пути к сближению с Горьким и еще до своего окончательного переезда в Петербург делал попытки установить контакты с ним, пытался издать сборник своих фельетонов в горьковском издательстве «Знание». В комментариях к переписке Жаботинского и Горького И. И. Вайнберг писал, что в 1904 году у Жаботинского «…завязываются личные контакты с товариществом „Знание“, которое объединило возглавляемые Горьким передовые силы современной русской литературы. И хотя мы многого еще не знаем о взаимоотношениях Жаботинского с Горьким и директором-распорядителем издательства К. П. Пятницким, сохранилось свидетельство, что Жаботинский в то время был не только причастен к их окружению, но и в чем-то содействовал этому демократическому издательству». [130]Жаботинский посылал Горькому только что изданную тогда поэму «Бедная Шарлотта», посвященную Шарлотте Корде, убийце Марата, и Горький «восторженно отозвался о ней и даже дал указание издательству „Знание“ приобрести право на распространение всего тиража. К сожалению, была реализована только половина тиража, остальное конфисковали власти, усмотревшие в произведении поощрение террора» [131].