Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

Теперь этого нет. Я утверждаю, что никто из интеллигенции теперь абсолютно не в состоянии предаться мышлению по поводу прочтенного романа или прослушанной драмы.

Самое большое, если он знает со слов критиков, что чтение должно наводить на мысли, — самое большое — это если он будет в некоторых местах нарочито шептать себе:

Это место наводит меня на такую-то идею. Ах, какая верная идея.

И даже без восклицательного знака.

Поэтому критическая статья, помогавшая мыслить по поводу беллетристики в то время, когда людям естественно хотелось мыслить по поводу беллетристики, — никому и ни на что не нужна теперь, когда по поводу беллетристики мыслить уже фактически и естественно невозможно.

Оттого критика беллетристических произведений теперь не нужна.

И оттого на том поприще, где некогда работали художники — Белинский, Добролюбов, Писарев, — теперь подвизаются — Господи Боже ты мой — гг. Скабичевский и Буренин.

Это насчет полной бесполезности и ненужности в наше время литературной критики. А теперь упомянем и об ее вреде.

Потому что она, когда-то бывшая очень полезной, в наше время вредна. И вот почему.

Множество накопившихся, но не проведенных в жизнь идей — сделали нас людьми дряблыми, не дельными, полуверящими, оглядчивыми и во всех смыслах дешевыми.

Мы приучились ни к чему страстно не стремиться. Мы потеряли страстность. Мы разучились чувствовать целой душой и вожделеть в целую душу.

Надо научить нас этому.

Вот что инстинктивно поняла уже русская изящная литература. В ней возникла школа «настроения», на одном полюсе которой Чехов, рисуя действительность, вызывает в нас тоску по иной жизни — а на другом полюсе Горький своей ярко раскрашенной ложью об иных людях тоже заставляет нас желать, чтобы эта ложь стала действительностью. Чтобы мы из сереньких и дряблых стали яркими и сильными.

Эта литература вселяет в нас не идею, а настроение — то есть не головной постулат, а неясное, но сильное влечение, стремление всей души в ту лучшую сторону.

Это нам и нужно! Нужно стремление и влечение цельной не философствующей души, а не умственные доводы на тему о том, что по таким-то и таким-то причинам такая-то жизнь лучше такой-то.

Философствовать мы умеем — и ничего из этого не вышло. Мы должны вновь научиться желать.

И именно этого возбуждения желаний и порывов должны мы искать в сегодняшней литературе, потому что возрождение способности желать есть главнейшая задача нашего времени.

Критики же точно хотят помешать этому возрождению. К Чехову и Горькому они пристегивают, по старому шаблону, то же мудрствование, которое сделало из нас куцых гамлетиков и от которого нам надо спастись в литературу наития и импульса.

Вот чем критики сбивают публику с толку. Они говорят ей:

Ищи у Чехова идей.

Когда на самом деле они должны были бы говорить:

Зажмурь глаза ума и отдайся Чехову как музыке. Он научит тебя желать.

Дела критики непоправимы. Если бы критики вдруг пожелали реформировать себя на новый лад и вместо того, чтобы по-прежнему разъяснять идею произведения, принялись бы разъяснять его настроение — они навредили бы еще больше, потому что настроение от анализа вянет и улетает.

В свое время критика сделала великое дело. Теперь, во имя своего достоинства, она должна замолчать — до тех пор, пока не настанут лучшие времена.

Почти сразу после появления статьи, 25 декабря, в дневнике Чуковского появляется запись:

Нужно будет завтра утром закончить возраж<���ение> Altalen'е и снести Рашковскому. Он его с радостью напечатает. Нужно сбавить только отвлеченностей. Так будет солиднее. Я хотел бы, чтобы к прениям в артистическом кружке мое мнение было бы напечатано. Я тогда стал бы возражать, ссылаясь на свою статейку. А то я говорить совсем не могу. Язык у меня вялым становится…

Хотя Чуковский работал над полемической статьей, главным его советником был опять-таки Жаботинский:

1 января. Нужно говорить об индивидуализме. Я написал возражение Жаботинскому на его мнение о критике. Он посоветовал мне вставить еще про ин<���дивидуал>изм.

На следующий день в записях появляются наброски ответа Жаботинскому:

2 января. Знание, добродетель, любовь — все это не характеризует личности, не принадлежит ей — все это всецело навязано обществом. Для оценки индивидуума, с<���тало> б<���ыть>, не существенно, не важно, нравственна она или безнравственна, любит она или ненавидит — важно одно: с какою силой делает она это. Сила — единственно существующий критерий личности, сила абстрактная, свободная от всякой конкретной оболочки, лежащая по ту сторону добра и зла. Не существенно, по какой дороге идет личность — дорога ведь не вне ее, — важно, как идет она по этой дороге. Вот — как мне кажется — довольно примитивные философские основания индивидуализма — для возвеличения основы энергии — как единственного мерила общественных явлений. А приложить это мерило ко всем проявлениям нашего бытия — это значит перевернуть вверх дном все коренные наши убеждения, все святые предания — это значит произвести трудную и шумную работу переоценки всех ценностей… Новая мораль, новая истина, новая красота — вот понятия, тесно связанные с индивидуализмом, — и каково бы ни было ваше отношение к этому учению — вы, конечно, согласитесь со мною, что редкая философская система была так плодотворна новыми идеями, как система индивидуализма.

Перед этим, говоря об экономическом материализме, я должен сказать: г. Altalena может сказать, что он не об идеях вообще говорил, а исключительно об идеях научн<���ых>, философских, социально-этических. Но — во-первых, я до сих пор тоже говорил именно об этих идеях, и только последняя стадия публицистики имеет несколько специальный, а не научный интерес, а во-вторых, «идея, попавшая на улицу», газетная, так сказать, идея — вовсе не может быть предметом обсуждения при разговоре о критике. Газета и посейчас делит все мнения на две категории — прогрессивные и консервативные, других делений она и знать не хочет… И потому, ежели судить по идеям, «на улицу попавшим», — то мир действительно стоит на одном месте. Но в данном случае идея улицы — вряд ли должна быть принимаема в расчет. Говорю это не из презренья идей презирать [37]— ибо идея, попавшая к ней на нашу улицу, для меня свята, а просто потому [что] идеи поступательные — считаю как бы мехами, в котор<���ые> вливается все новое и новое вино. И, право, нечего жалеть, что меха эти все одни и те же — вы на вино посмотрите… Как быстро выпивается одно и заменяется другим!

Все это, конечно, исправить нужно, обточить фразу, определить (сделать более определенными) мысли — и вот потом, говоря об индивидуализме: