Яков Лурье - В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове

«Вымирают косматые мамонты, / чуть жива красноглазая мышь. / Бродят отзвуки лиры безграмотной: / с кандачка переход на Буль-Миш. / С полурусского, полузабытого / переход на подобье арго. / Бродит боль позвонка перебитого / в черных дебрях Бульвар Араго. / Ведь последняя капля России / уже высохла! Будет, пойдем! / Но еще подписаться мы силимся / кривоклювым почтамтским пером» («Парижская поэма»).

Я.С. подробно — и без раздражения — объясняет, в чем натяжки или ошибки памяти Н. Я. Мандельштам в ее интерпретации образа Васисуалия Лоханкина и Вороньей слободки. Он называет ее — многозначительно — «наиболее авторитетной истолковательницей творчества Мандельштама», но авторитет, как медиевисты хорошо знают, — не абсолютное свидетельство надежности. Нынешние мандельштамоведы, съевшие с ее книгами пуд соли, уже давно привыкли добавлять к сообщаемым ею сведениям щепотку-другую.

Если в чем-то у Ильфа и Петрова и звучит насмешка над интеллигенцией, то она направлена скорее по адресу советских спецов, к которым от философа Васисуалия уходит Россия-Варвара. Лоханкина выпороли за то, что он не гасил свет в коммунальной уборной. Инженер Птибурдуков в часы отдыха выпиливает из фанеры деревенский нужник. Далеко ли ушла бедная Варвара?

Что сказать о несчастном Аркадии Викторовиче Белинкове?

Я был знаком с ним, я выступал с докладом «О стиле Белинкова» 13 мая 1971 года на заседании в Йельском университете, посвященном годовщине его трагической смерти. Уже тогда я сказал, что ему нельзя инкриминировать научных ошибок, как Писареву или Чернышевскому нельзя вменять их критические суждения. Белинков пользовался литературой как орудием политической агитации. Он знал одну страсть — политическую. Аполитичная поэзия, «Я помню чудное мгновенье», была в его системе лишь результатом того, что Пушкину запрещали писать политические стихи. Но он попал в Америку во время университетских беспорядков. От него хотели лекций по истории или теории литературы. Он говорил о лагерях и о безобразиях в Союзе советских писателей. Студентам это не нравилось. 1 мая 1970 года он позвонил мне по телефону в Кембридж. В Нью-Хейвене под его окнами кипела многотысячная демонстрация с красными флагами. Я успокаивал его, говоря, что все это к будущему учебному году пройдет (так и случилось). Он не верил, а главное, был потрясен тем, что коммунизм нагнал его и там, где он надеялся найти от него убежище. Его больное сердце не выдержало. Через 12 дней он умер.

Выступившему в защиту Васисуалия Лоханкина Белинкову был после его побега на Запад посвящен советский фельетон «Васисуалий Лоханкин выбирает Воронью слободку». Но Аркадий Викторович не был Лоханкиным. Немезида русской словесности разыграла с ним судьбу героини «Списка благодеяний», пьесы, написанной другой жертвой его обличительного пыла, Юрием Олешей, но не в той версии, которая была известна Белинкову, а в той, что была восстановлена недавно. Теперь мы знаем, что прототипом этой героини был уехавший из СССР Михаил Чехов, который тоже не смог осуществить своей мечты ни в Германии, ни в Америке.

Одна небольшая поправка к тому, что Я.С. написал об альманахе «Новый Колокол». Он вышел в свет после смерти Белинкова, но статья Тибора Самуэли, направленная против интеллигенции, была, насколько я помню, одобрена им самим. Впрочем, и его собственная работа о декабристах свидетельствует о некоторой перемене во взглядах.

Клич, брошенный громкими голосами Н. Я. Мандельштам и Белинкова, был подхвачен стадом публицистов-эпигонов. Не все из них выросли в 60-е годы, как пишет Я.С.; по крайней мере, одна, самая развязная, — моя сверстница, то есть должна была читать Ильфа и Петрова еще при Сталине.

Что можно добавить к проницательному анализу этих веяний в книге, заглавие которой взято из записи Ильфа о непуганых идиотах, ругающих то, что прежде хвалили, и по тем же причинам, по которым хвалили?

Шестидесятничество самым резким образом дезавуировало своих исторических союзников, но обходило молчанием настоящих врагов. Вот пример. Мандельштам любил Ильфа и Петрова, а из советских писателей более всех ненавидел Леонова, как свидетельствует Анна Ахматова. Есть и письмо Мандельштама к Мариэтте Шагинян, в котором саркастически упоминается «смычка» между наукой и поэзией в «Скутаревском». Кто читал эту страшную книгу, поймет, что Мандельштам намекает на второстепенного леоновского персонажа, поэта-«князьца», декламирующего: «женщины наши гаснут, / ботинки наши изношены, / поэты наши расстреляны, / знамена истлели». Как «Вор» отвечал на эренбурговского «Рвача», так и «Скутаревский» был написан по следам «Спекторского» — это был пасквиль против старой интеллигенции. Но ответила ли «демократическая» критика на вызов той «темной силы», которую представлял Леонов?

Можно согласиться со многим из того, что пишет Я.С. о брате Евгения Петрова — Валентине Катаеве. Удачник, приспособленец и — в отрочестве — член Союза русского народа — все это правда. Однако именно Катаев рассказал о роковом письме Леонова к Сталину в 1940 году по поводу «еврейского засилья» в Союзе писателей; он же был автором «рождественского» рассказа «Отче наш» — о евреях в Одессе в 1941 году. Кто читал этот рассказ — не забудет никогда.

Как ни важна полемическая сторона вновь издаваемой книги Якова Соломоновича Лурье, самое радостное в ней — это исследовательские открытия и прозрения, ожидающие ее читателей. Как много в них нового и несправедливо забытого, увлекательного старого! Какая бездна смысла в сопоставлении двух образов строящегося социализма: не «Клоп» Маяковского, а «Клооп» Ильфа и Петрова! Как замечательна мотивировка самого названия книги, взятого из записных книжек Ильфа! Сурков в свое время назвал романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» «путешествием Бендера в страну дураков». Но слова Ильфа пародировали название книги Пришвина, старого русского интеллигента, пропевшего хвалу тому самому Беломорстрою, о котором ни слова не написали в печально знаменитом сборнике участвовавшие в путешествии писателей по каналу Ильф и Петров.

Интересна и попытка тематической реконструкции задуманного соавторами, но не написанного, поистине пророческого романа «Подлец». Это гоголевская по замыслу попытка «припрячь подлеца», описать карьеру, сделанную при советской власти человеком, который при капитализме был бы приобретателем.

Очень глубоко и сопоставление искусства Ильфа и Петрова с искусством Зощенко, а также отношения к ним современной критики. Зощенко новая критика простила все, даже его антирелигиозную тему и рассказы, в которых он жестоко высмеивал «поповское сословие». Ильфу и Петрову всякое лыко свободомыслия ставится в строку, и Сараскина в своей полемике с Сарновым, о которой рассказано в книге, дошла до предела мрачной нелепости. Одно из важных достижений Я.С. заключается в том, что он точно и беспристрастно определил идеологическую природу треугольника «Зощенко — Ильф и Петров — Булгаков». Зощенко смотрел на «мир коммунального быта» изнутри, Ильф и Петров — извне. Это — и «урбанизм, уважение к культуре, науке и технике» — объединяет их с Булгаковым.