Оноре Бальзак - О помещичьей жизни

Нынче самый незначительный вопрос приобретает столь серьезный характер, что прямо испугаешься. Отовсюду к нам поступали просьбы высказаться насчет помещичьей жизни, а мы до сих пор медлили сообщить свое окончательное мнение, потому что оно, наверно, окажется малоутешительным. Но мы попытаемся поделиться некоторыми соображениями, уступая тем самым настойчивым просьбам, не считаться с которыми было бы неловко.

Помещичья жизнь во Франции поистине химера, ибо она невозможна.

Писатели, веселостью не уступающие скелетам, уже лет двадцать время от времени подшучивают над помещиками. Господин Э. Жуи, этот Зефир в ботфортах, представил себе такую картину: весь Париж переселился в провинциальную глушь; результатом такого свеженького и восхитительного замысла явился юмор тяжелый, как нависшая грозовая туча. Спутники этого литературного светила времен Империи вовсю использовали скуку рыбной ловли, охоты, безгрешную радость человека, который ведет вас посмотреть на дороги, проходящие по его поместью, на шпалеры своих фруктовых деревьев, на своих мериносов, на свои комнаты и беседует с вами об улучшениях в сельском хозяйстве. Коротко говоря, они столько ходили вокруг да около помещика, что опошлили этот тип. Нужен талант Гольдсмита, чтобы нарисовать его во всем своеобразии.

Подобная литература так истрепала провинциального денди, что у этого очаровательного полишинеля сломались все пружины. Все сброшено с пьедестала: и он сам, и его невежество, его спесь, его модный костюм, который он не умеет носить, его притворное презрение к местному патриотизму, и его стихи, хранящиеся в портфеле.

Господин мэр, крестьяне, с их сокровенными мыслями, супрефект, соседи, местная аристократия, либеральничающие сельские жители — все эти картонные фигуры умерли в литературном отношении.

Но, по совести говоря, где же помещичья жизнь? Что такое помещичья жизнь?.. Пустяки. Теперь во Франции нет никаких помещичьих усадеб, есть только дачи.

Для помещичьей жизни необходима аристократия, влиятельная, сильная, богатая. А когда подумаешь, что в нашей палате пэров не насчитаешь и шести богачей, доходы которых достигали бы миллиона двухсот тысяч, и тем не менее от вас требуют трактата о помещичьей жизни, вам остается жалостливо улыбнуться...

Но есть чему и порадоваться; ведь мы не настолько ослеплены фанатизмом еженедельника «Мода», чтобы не приветствовать широкого распространения помещичьего счастья.

Вот наши две предпосылки.

В погребах английского замка хранится различных вин на сто тысяч экю. Обстановка замка стоит миллион или два. Даже за десять миллионов вам в Англии не купить замка с парком и землей, а если и купите, то ваш капитал будет приносить доходу не больше полупроцента. Конюшни там могут вместить по двести лошадей. Там такая оранжерея, такой сад, что одно жалованье служащим, которые смотрят за цветами, виноградом, дынями, обходится лорду в тысячи гиней. Прислуги у него сто человек. Так как земли в Англии мало, то аристократия желает владеть землей. Герцог Бекленгский может делать восьмимильные прогулки, не выходя за пределы своих владений. Любой пэр считает долгом чести иметь свиту. Охота там королевски пышна. В Лондоне английскому лорду душно, но в своем замке, в своем парке он сосредоточил все богатства побежденного Типо-Саиба, все золото Бомбея, кровь целого народа, счастье двух тысяч нищих, безропотность которых он покупает ценой тяжелого налога. Галерея у него переполнена картинами. Под туманные небеса своего острова он перенес венецианский фасад. Греческий фриз пересек моря, чтобы украсить его скотный двор. Если бы золото, если бы корнуэльская медь, продаваемая всему миру, могли доставить ему итальянское небо или хотя бы небо Прованса, он завтра почивал бы под голубым сводом. Три четверти населения Ирландии гниет в смрадных берлогах, а балясины в конюшнях лорда сделаны из красного дерева. Если для развлечения его гостей понадобятся Каталани, Перле, Паста, то Паста, Перле и Каталани приедут к нему. Когда он живет на берегу моря, к его услугам собственная яхта. Его рыбные ловли — это весь океан. Вот апельсин, прибывший из его португальских владений, вот лимон из его имения на Ямайке, вот сахар собственного завода. Он такой человек, что, не желая показаться вам вульгарным, готов взять вместо чаши бассейн в своем парке, когда угощает вас пуншем.

Чтобы во Франции помещичья жизнь стала такой, для этого надо отдать всю землю аристократии, пэрам и князьям; тогда все это будет и у нас, а кроме того, у нас — прекрасное небо, больше щедрости, больше изящества, изумительная архитектура, статуи, высеченные нашими скульпторами, фрески, написанные нашими Рафаэлями, которым не хватает только пап, захлебнувшихся в золоте. Кроме того, у нас будут изысканные вина, вольность в нравах, умеряемая иезуитами, прикрытая остроумными выходками. Мы можем оплатить роскошь, достойную «Тысячи и одной ночи», принеся тридцатимиллионное население в жертву пятистам семействам. Три года подлости — и дело было бы сделано.

Предоставим замки той унылой и мрачной английской аристократии, которая проживает остатки своих богатств. Для Франции достаточно одного короля; и для нас и для трона было бы излишеством иметь в каждом департаменте по три монарха.

В те времена, когда архиепископы получали по пятьсот тысяч ливров годового дохода, когда Лувуа приступил к постройке замка Медон, наживая, как он сам говорил, четырнадцатый миллион, когда Морис жил в замке Шамбор, Шуазель строил замок Шантлу, а господин Дюпен жил в замке Шенонсо, — тогда во Франции существовала помещичья жизнь в самом чистом виде. Господин де Шале безнаказанно убивал крестьян, и Людовик XV, испуганный разнузданностью помещичьих нравов, говорил, подписывая в пятый раз акт о помиловании: «Я помилую и его убийцу». Не следует нам забывать того, что эти олигархические сатурналии привели нас к революции, что результатом крайней роскоши является крайняя нищета.

В настоящий момент у каждого из пятидесяти тысяч семейств имеется дача, небольшой парк, литографические эстампы, право на ношение оружия и одна собака, может быть, две. Если и дальше дело пойдет так, то лет через десять сто тысяч семейств будут наслаждаться не бог весть каким счастьем, которое начинается с того, что выудишь какого-нибудь пескаря после четырех часов сомнений и тревоги, и которое кончится тем, что каждому достанется доля верховной власти хотя бы в пределах одной деревенской коммуны. Если мы тогда потеряем сомнительную славу, ибо не оставим после себя монументов, фресок и импозантной аристократии, зато мы поощрим жанровую живопись и будем с гордостью думать, что град скорби во Франции становится все меньше, что настанет день, когда ни одному человеку не придется просить милостыню. Об этом же мечтал и Генрих IV в эпоху феодализма.