Николай Мельников - Классик без ретуши

Авторы большинства рецензий, как это и следовало ожидать, ограничились общим пересказом и, как выразился бы Георгий Адамович, «заметками восклицательного характера», громогласно объявив, что набоковские «Лекции» «по праву занимают место в одном ряду с письмами Флобера, предисловиями Генри Джеймса и дневниками Вирджинии Вулф» ( Dirda M. Nabokov at the Lectern // Washington Post. 1980. October 19. P. 10).

Многие критики, привыкшие проецировать на Набокова авторский образ «Комментариев к „Евгению Онегину“» и «Твердых суждений», были приятно удивлены: эгоцентричный и самовлюбленный автор, обычно агрессивно утверждавший свое писательское «я» на обломках чужих репутаций, проявил себя в качестве самоотверженного ученого и добросовестного педагога, отдавшего немало сил на изучение творчества писателей, казалось бы, далеких от его эстетических идеалов (Остен, Диккенс, Толстой, Чехов). Некоторых рецензентов особенно умиляло то, что в своих лекциях Набоков проявил так несвойственное ему чувство терпимости и снисхождения по отношению к другим писателям. Один из благодушных рецензентов дошел до того, что усмотрел в «Лекциях по русской литературе» «замечательную терпимость и симпатию, проявленную к писателю, которого Набоков обычно клеймил как „старого Дасти“, наемного писаку и журналиста, притворявшегося романистом» ( Stonehill B. // Contemporary Literature. 1983. Vol. 24. № 1 (Spring) P. 111), — к Ф.М. Достоевскому, лекцию о котором Саймон Карлинский <���см.>(куда более спокойно отреагировавший на «редкие одобрительные замечания в адрес Достоевского») назвал «настоящей сенсацией», поскольку «неожиданным оказалось глубокое знакомство Набокова с творчеством Достоевского и проницательность его суждений».

Энн Фридман <���см.>, напротив, не увидела особой проницательности ни в этой, ни в других лекциях о русских классиках. Признавшись в том, что она получила «огромное удовольствие <���…> от неиссякаемой игры набоковского ума и блесток <���…> словесного мастерства», Фридман высказала немало критических замечаний и по поводу композиции «Лекций по русской литературе», разбухших от утомительных пересказов и пространных цитат, и по поводу узкоформалистического литературоведческого метода В. Набокова.

«Демонстративная» манера изложения и стратегический принцип изучения отдельно взятых шедевров европейской литературы не слишком впечатлили и некоторых других рецензентов. И если стойкий набоковианец Роберт Олтер <���см.>, указав на «ограниченность такой манеры изложения», все же нашел в «демонстрационном методе» Набокова немало достоинств, то профессор Корнеллского университета Роберт М. Адамс (кстати, при жизни писателя довольно прохладно отзывавшийся о его произведениях [252]) довольно резко заявил: «Некоторые из лекций Набокова представляют собой не более чем развернутый парафраз разбираемых им произведений. И он первый согласился бы, что пересказ произведений литературы, каким бы он ни был искусным, неизбежно должен исказить их» ( Adams R.M. Nabokov's Show // NYRB. 1980. December 18. P. 61).

В качестве существенного изъяна «Лекций» Адамс и Карлинский отметили почти полное отсутствие ссылок на работы других критиков и литературоведов. Позже, в отзыве на перевод «Лекций по русской литературе» этот мотив подхватила Людмила Оглаева, справедливо заметившая, что в набоковских лекциях «далеко не все наблюдения и выводы о творчестве русских классиков отличаются новизной и оригинальностью (например, мысли о драматургичности романов Достоевского, ставшие общим местом еще в начале века, после статьи Вячеслава Иванова „Достоевский и роман-трагедия“). Практически не используя какую-либо критическую литературу, Набоков невольно начинает играть нелепую роль изобретателя велосипеда» ( Оглаева Л. «Страстно хочется развенчать…»: Владимир Набоков о русских классиках // Книжное обозрение. 1996. (№ 31). 6 августа. С. 8).

Иным рецензентам показался странным и случайным сам состав анализируемых произведений. В первую очередь это относилось к первому тому «Лекций», куда, наряду с бесспорными шедеврами Флобера, Кафки и Пруста, была включена далеко не самая лучшая вещь Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». «Эксцентричный выбор», сделанный Набоковым, удивил и Дафну Меркин <���см.>, и Джона Саймона, автора, пожалуй, наиболее колючей рецензии на первый том набоковских «Лекций»: «Безусловно, наш профессор оказался не способен привести неотразимые доказательства гениальности Стивенсона, несмотря на все планы улиц и чертежи фасадов домов, которые он чертил для студентов. <���…> Набоков и сам сознает всю слабость Стивенсона, так что весь этот раздел временами производит впечатление неуклюжей апологии» ( Simon J. The novelist at the blackboard // TLS. 1981. April 24. P. 457). Этот же критик, посмаковав языковые ошибки, допущенные Набоковым, высказал немало язвительных замечаний по поводу набоковского педантизма: «Набоков не может процитировать роман, упомянутый в разбираемом произведении, не упомянув (без всякой необходимости) дату его написания; он нарисует серию излишне подробных диаграмм о соотношении в одной личности черт Джекила и Хайда (то есть того, о чем можно было без всяких диаграмм сказать одной фразой), снабдит вас искусно выполненным изображением того вида орхидей, которые Сван дарил Одетте. Так ли уж это необходимо для понимания „В поисках утраченного времени“, точно так же как и схемы улиц Дублина — для понимания „Улисса“»? (Ibid. P. 458).

В какой-то степени критик был прав: и педантично вычерченные диаграммы, и планы Дублина, и изображения купе железнодорожного вагона, в котором провела ночь Анна Каренина, — все это (как и набоковские «Лекции» в целом) немного могли дать для понимания классиков европейской литературы. Однако все, даже самые придирчивые рецензенты, прекрасно понимали: «профессор Набоков» — лишь одна из многих личин Набокова-художника, и главная ценность «Лекций» в том, что они «позволяют нам глубже постичь творческое „я“ одного из самых загадочных и удивительных писателей уходящего XX столетия» (Оглаева Л. Цит. соч. С. 8).

Владимир Набоков, согласно опубликованным в печати свидетельствам студентов, учившихся у него в 1950-е годы, был замечательным преподавателем: неортодоксальным по своим методам, обладавшим живыми и увлекательными манерами и, что особенно важно, умевшим привлечь внимание к тем взглядам на литературу как искусство, которые он проповедовал на своих занятиях. Поразительный успех Набокова в качестве преподавателя не мог не породить вопроса о том, справедливо ли некоторые критики приписывали ему неизменную самовлюбленную надменность. Лишь немногие серьезные писатели сумели стать хорошими преподавателями (Эдмунд Уилсон, друг Набокова в те годы, служит выразительным примером обратного) по той очевидной и вполне понятной причине, что они слишком погружены в свои собственные писания, чтобы еще уделять достаточно много внимания специфическим интеллектуальным потребностям и недостаткам молодежи. Набоков же, напротив, когда изгнание и нужда неожиданно заставили его подняться на преподавательскую кафедру, смог предложить студентам тщательно подготовленные тексты лекций, которые он читал им, потому что, при всей своей шутливой игривости, он ощущал в себе, если позволительно воспользоваться старомодной фразой, моральную страсть ко всему тому, что он преподавал.