Николай Мельников - Классик без ретуши

Главный же недостаток книги г-на Набокова обусловлен тем, что он в основном беллетрист, а Гоголь, будучи реальным человеком, не предоставлял свою личность в распоряжение биографа, пусть и достигшего совершенства в методе внезапных озарений и странных нагромождений мимолетных впечатлений, но позволяющего себе проделывать это по отношению к реальному лицу с той же легкостью, с какой он проделал бы это с выдуманным им героем. Созидая своего Гоголя, с изрядной долей пылкости пытаясь применить к нему свои особые методы портретирования, Набоков значительно вышел за рамки жизни и творчества Гоголя, а некоторые аспекты, которые он брался трактовать, и вообще кажутся подчас избранными по какому-то капризу. К тому же в его работе есть определенная, нередко вызывающая раздражение демонстрация поз, извращенностей и суетностей, которые выглядят так, будто он вынес их из Санкт-Петербурга далекого девятнадцатого столетия, из того дореволюционного времени, которое он набожно хранил в своей памяти в изгнании, и вместе с тем нечто вроде ворчания и рычания на первопричину всего того, что связано с русской революцией, так что похоже, что здесь с грязной водой выплескивается и ребенок, будучи виновным в своего рода остроумии, к которому Набоков привержен и которое также не вдет на пользу его книге. Его каламбуры бывают просто ужасны. Когда он пишет по-английски, то не ощущает подчас, как неприятно раздражают англоговорящих читателей фразы типа «the government specter» («государственный призрак») или «Gogol's spas were not really spatial» — «Гоголевские минеральные воды нигде реально не существовали». Но, за исключением этого, его владение английским в общем изумительно и блестяще, как знают все, читавшие в этом журнале его стихи. Жаль, что некоторые его грамматические небрежности и своевольные идиоматические обороты не были выправлены в «Нью Дайрекшнз». Г-н Джеймс Лафлин, издающий столь значительные книги, мог бы пополнить свой штат людьми, способными считывать и бережно редактировать рукописи. Г-н Набоков не только допустил множество синтаксических ошибок, но и фамилию Жуковского приводит в трех разных написаниях, а имя Isabel Hapgood {86} постоянно пишет как Isabel Hepgood.

Edmund Wilson // New Yorker. 1944. Vol. 20. September 9. P. 72–72

(перевод А. Спаль).

Новая книга о Гоголе, написанная изумительным английским языком, полная блеска, остроумия, тонких догадок и интуиций, — начинается главой о его смерти; последний абзац пятой, в сущности последней, главы — словами: «Гоголь родился 1 апреля 1809 года». Это не значит, что книга написана сзади наперед, против течения времени, по недавно создавшейся моде. Это значит только, что автор не думал писать ни биографии, ни популярного очерка гоголевского творчества. Да, по правде сказать, было бы жаль, если бы набоковское (сиринское) перо тупилось на такой работе: говоря известным сравнением, для чего приколачивать гвозди золотыми часами? Предоставим американским критикам защищать американского читателя. Книга Набокова, несмотря на все дополнительные «комментарии», «хронологии» и «индексы», написана для читателя (если вообще для читателя), хорошо знакомого с Гоголем и способного увлечься трудными проблемами гоголевского творчества.

То, что имеем здесь и за что должны быть благодарны автору, это, прежде всего, заметки на полях трех величайших созданий Гоголя: «Ревизора», «Мертвых душ» и «Шинели». Заметки, посвященные анализу творческого воображения Гоголя и его стиля. Ценность их определяется конгениальностью обоих художников. Один из самых больших, если не самый большой, русский писатель наших дней, и притом искушенный в рефлексии на проблемы искусства, пишет о самом великом мастере русского слова; в Гоголе главная связь самого Сирина с русской литературной традицией.

Заметки Набокова освещают целый ряд проблем поэтики Гоголя: например, стремление случайных образов к разрастанию и воплощению в живых лицах; гоголевские имена, символика «Носа» и многие другие. Чего стоит одно открытие лирического смысла окрика ямщика «Эй вы, залетные!» в «Ревизоре». И при всем том основное в поэтике Гоголя остается по-прежнему нераскрытым и загадочным.

Со времени символистов доказывать, что Гоголь не был реалистом, что он творил воображаемые миры, — значит ломиться в открытые двери. Набоков не хочет отказать себе в удовольствии лишний раз поиздеваться над читателем-тупицей, который этого не понимает. Но такой читатель ничего не поймет и в книге Набокова. Однако, столь же резко отказываясь говорить о «юморе» или «комическом» у Гоголя, он не замещает образовавшейся пустоты никакой новой концепцией. И Гоголь, и Набоков — творцы воображаемых миров. Однако эти миры совершенно различны. Каковы законы, управляющие мирами Гоголя? Комическое, как и трагическое, несомненно, входят в их состав. Всякий смеется, читая Гоголя; и Гоголь-художник рассчитывает на этот смех. Но есть множество родов комического, как и трагического, и мы ждем, чтобы кто-нибудь дал точное описание трагикомического у Гоголя.

Трагикомическое искусство есть прежде всего человечески окрашенное искусство. Евклидова природа и неевклидова геометрия равно чужды комедии и трагедии. Попытка Набокова отрицать, наравне с реализмом, человечески-нравственное содержание Гоголя обессмысливает и его искусство, и его судьбу. Различие между Гоголем и Сириным существует; более того, это различие огромно, и, может быть, анализ его даст лучший ключ к пониманию Гоголя.

Верить Гоголю в его наивно-моралистической интерпретации своего искусства невозможно. Набоков убедительно доказывает — не он первый — недостоверность и даже лживость Гоголя. Но, сводя личную драму и гибель Гоголя к «иссяканию творческих сил», Набоков отказывается от ее объяснения. Это иссякание становится чем-то внешним, как физическая болезнь. Но мы ясно чувствуем, что иссякание было следствием какой-то основной порочности творческой личности.

Искусство несводимо на нравственность, как пытались у нас сводить его Гоголь и Толстой. Но искусство — почти всегда — вырастает из той же глубины, что и нравственная жизнь. Засыхание личности неизбежно должно привести и к гибели искусства. Ключ к Гоголю-художнику, в последнем счете, дается его религиозной драмой.

Замечательно, что, когда Набоков подходит к интерпретации «Мертвых душ», он не может избавиться от внеэстетических, а именно религиозных, категорий. Для него — а не для Гоголя только — Чичиков есть выходец из ада, воплощение злого духа. Автор повторяет это чуть ли не на каждой странице. Не знаю, верит ли Набоков в черта, как верил Гоголь, но не означает ли это, что вне религиозных, хотя бы отрицательных, категорий мы не можем дать адекватного описания гоголевского искусства.