Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4

Сороки летали, сороки трещали,
Ещё кое-что рассказать обещали
Тупым тугодумам, коль этого мало.
Но всем и такого с избытком хватало.

«Они опорочили чистое небо», —
Хрипели орлы, задыхаясь от гнева.
«Да как они к нам приземлиться посмели?» —
Шипели в траве возмущённые змеи.
И лисы кривились, и морщились волки:
«Понятно, откуда у нас кривотолки,
Интриги и склоки. Обидно, что сразу
Не поняли мы, кто разносит заразу».
А челядь лесная и прочая мелочь,
Которая вечно и пискнуть не смела,
Попряталась в норы, от страха дрожала
Иль в панику кинулась, как от пожара.
И случаи были, иных насекомых
Неделю родня выводила из комы.

Само по себе появилось решенье: —
Немедленно уток с болота в три шеи.

Нагрянули скопом, нешуточной тучей.
Пускай улетают — чем дальше, тем лучше.

И уткам настала пора удивляться,
Узнав, почему их соседи бранятся.
Пытались от мнимой родни откреститься,
Внушить, что больничные утки — не птицы.
Газетные — тоже. А те, подсадные,—
Они вообще муляжи надувные.

И вся их вина — что какая-то жаба,
Капризная, вздорная, страшная баба,
Себя возомнивши болотной царицей,
Не может с обидой на жизнь примириться.

Но лучше бы утки об этом молчали.
На них зарычали, на них закричали,
Захлопали крыльями в бешеном раже —
Стихийной толпе ничего не докажешь.
Она не захочет дослушать ответы.
Особенно если уже подогреты
Обиды и страхи у старых и юных,
Искусно затронуты слабые струны.

И проклятой стае, покуда не поздно,
Пришлось оставлять недовитые гнёзда.

Недавно в зоопарке вышел спор.
Не помнится уже, кто начал разговор,
Но громче всех витийствовал Павлин:
— Я птица царская!
Я здесь такой один:
И роду знатного, и среди птиц — звезда!
Ко мне толпятся зрители всегда.
Своим хвостом
Что здесь, что на природе
Я без труда фурор произвожу в народе!
А ты, Орёл, чем славен-знаменит?
Орёл молчит.
А мудрая Сова
Заметила: «Зачем Орлу слова?»
Ему невмочь на рукотворной ветке
И в тесной клетке.
Он птица вольная, полёт — его стихия.
Пусть перьями бахвалятся другие!
Павлина не унять: «Какая спесь!
Уж если все мы оказались здесь,
Былыми подвигами нечего хвалиться!
Тут каждый на виду —
И зверь, и птица.
Меня, по-твоему, случайно любят тут:
Зерном отборным кормят, стерегут
И даже пёрышком обронённым гордятся?
А на Орла когда ни посмотри —
Не разберёшь, что у него внутри:
Уставится куда-то в небосвод —
И даже головы не повернёт в гордыне.
А кто он ныне?
И где его прославленный полёт?»
Молчит Орёл.
Но, завершая спор,
Опять Сова вступила в разговор:
«Да, в клетке мы равны. Былой полёт
Для праздной для толпы — действительно не в счёт.
Глаза ей застит красота,
И кто одет по моде,
Тому она и славу отдаёт.
Но не суди, брат, обо всём народе
Лишь с кончика ты своего хвоста!
Взгляни-ка на Орла: какая сила
В размахе крыльев и в орлином взоре!
Ему подвластны горы, степи, море.
Он, если уж взовьётся в небосвод, —
Душа поёт!
Ты на земле звезда
И — в переносном смысле,
А он — всегда,
Причём, в природной выси!
Вот почему идёт к нему народ,
Любуясь не таким уж модным платьем,
А гордой статью.
И каждый хочет, чтоб гордиться сыном,
Растить его Орлом, а не Павлином!»

И он, полив цветы герани,
На ящик с линзой бросил взор:
— Роман мой будет на экране!
Ах, Зина, что мне этот вздор!

Хула завхозов и прорабов
Теперь мне вовсе не страшна!
— По мне так выдумки арабов
Ужасней… — молвила жена.

— Ах, Зина, Зина дорогая,
Какой я видел страшный сон!
— Мне снилась смерть, но смерть другая,—
Загадочно добавил он.

— Ах, друг мой, я умру не дрогнув.
Всего ужасней, что потом
Меня мой будущий биограф
Придушит жирным животом.

И снится сладкий сон Тарасу:
Ревущий Днепр с родных полей
Смывает вражескую расу —
Уносит в море москалей.

Жиды из Жмеринок и Винниц
В нём тонут, как слепые псы.
И всюду гордый украинец
Смеётся в пышные усы.

…В казарме грязь и бродит крыса.
Он просыпается в слезах.
И с чашкой смрадного кумыса
Над ним склоняется казах.

Когда в кровавом Тегеране
Поэт от рук злодейских пал,
Невозмутимые дворяне
Метали банк, давали бал.

Княгиня Марья Алексевна
Сказала только: «Ай-ай-ай!»
О свет! О чудище стозевно,
Огромно, обло и лаяй!

Грязна убогая таверна,
и подавальщица пьяна.
Здесь пол прогнил, здесь пахнет скверно,
И будет Франсуа, наверно,
зарезан у того окна.

Его любовь, его баллада,
заплачет толстая Марго.
Но время разума и лада
грядёт — и чашку шоколада
закажет здесь месье Гюго.

Ещё вчера шуршали жутко
Маруси чёрные в ночи.
Теперь полна гостями Будка
И не опасны стукачи.

К ней ездит Фрост. С улыбкой кроткой
Ей англичанка смотрит в рот.
И резво бегает за водкой
Четвёрка будущих сирот.

Имел Филипп Филиппыч Вигель
К любви несчастливый талант.
Он голым раз вошёл во флигель,
Где жил с ним флигель-адъютант.

А там лежит нагая дева.
Тут Вигель понял, что он влип.
И, на пути ломая древа,
Бежал сконфуженный Филипп.

Он нёсся, горестный любовник,
Не в силах поглядеть назад.
А вслед ему кричал садовник:
«Но, Вигель, пощади мой сад!..»

Мураново, Тарханы, Спасское
Укрыл невыносимый снег.
Всё умерло и стало сказкою —
Не вспоминай о нём вовек.

Оставь напрасные иллюзии.
Пей чашу горькую до дна.
Ночная мгла на холмах Грузии
Непоправимо холодна.

И гордый внук славян, местами
Порастерявший прежний форс,
И друг степей в буддистском храме,
И финн, отбывший в Гельсингфорс,

И, ныне водкой убиенный,
Тунгус в посёлке и в тайге,
И бард-грузинец вдохновенный —
В стихах на дружеской ноге.