Алла Латынина - Комментарии: Заметки о современной литературе

Рассказ отпочковался от романа «Патологии» и написан в его стилистике, на автобиографический характер героя мало что указывает, не говоря уже о его смерти в финале, меж тем как писатель Захар Прилепин, слава богу, жив и здоров.

Неизвестно, с какой стати в сборник включены стихи, кочующие по Интернету под именем Евгений Лавлинский уже лет семь. Одну из подборок Лавлинского даже опубликовала газета «Завтра» (2001, 18 сентября). В стихах гораздо больше, чем в прозе, ощущается ученическая стилевая всеядность. Тут можно встретить умильное сюсюканье вместо лирики:

На елках снега созрели. Пойдем их сбивать ночью? Так неизъяснимо мило смотреть на твои ножки…

А можно наткнуться на брутальный поэтический фрагмент, принадлежащий озлобленному нацболу с этим их давним и, кажется, утратившим ныне актуальность лозунгом «Сталин, Берия, ГУЛАГ».

«Я куплю себе портрет Сталина. – Трубка, френч, лукавый прищур. – Блядь дешевая купит Рублева. – Бить земные поклоны и плакать. – Все шалавы закупятся дурью. – Все набьют себе щеки жалостью. – Плохиши, вашу мать, перевертыши. – Я глаза вам повыдавлю, ироды. – Эти гиблые, эти мерзлые. – Эти вами ли земли обжитые».

Не знаю, что хуже – «милые ножки» или «выдавленные глаза».

По собственному признанию Прилепина, стихи он больше не пишет. В рассказе «Колеса» есть даже фраза: «Я тогда наконец бросил писать стихи и больше никогда впредь всерьез этим не занимался». Ну вот и хорошо. Гоголь вон тоже в детстве и юности стишки писал, даже поэму «Ганс Кюхельгартен» издал под псевдонимом В. Алов, сам же весь тираж скупил и сжег, устыдившись, история известная. Кто из хороших прозаиков не писал в юности плохих стихов? Но, поумнев, мало кто юношеские поэтические опыты включает в зрелую книгу прозы. Разве что и проза еще незрелая.

Возникает ли, однако, от соединения этих более или менее автобиографических рассказов в одну книгу некое новое, романное качество? Нет.

Роман предполагает четко структурированное повествование, сюжетную линию, фабулу, героя, взаимодействующих с ним персонажей. Можно написать и роман в рассказах (таков лермонтовский «Герой нашего времени»). Вполне возможно сделать роман и на фактах биографии Прилепина. Она картинно-богатая, и, видимо, Прилепин сознательно строит ее по законам художественного текста. Не случайно в современных СМИ он фигурирует не только и даже не столько как писатель, сколько как ньюсмейкер (приходится употребить ненавидимое мною слово). Попробуйте в любой поисковой системе набрать это имя – что выскочит прежде всего? «В Петербурге арестован известный писатель Захар Прилепин». «Нижегородский суд в среду оштрафовал на 500 рублей лидера местных нацболов, писателя и журналиста Евгения Лавлинского, известного под псевдонимом Захар Прилепин, за участие в несанкционированном „Марше несогласных“ 28 апреля». «Кандидат в депутаты Государственной думы от оппозиционной коалиции „Другая Россия“ писатель Захар Прилепин был задержан в Нижнем Новгороде». И так далее. Литературные новости идут на втором плане.

Нельзя сказать, чтобы Прилепин не мог совладать с романным материалом – написал же он роман «Санькя» с вполне отчетливой фабулой и совершенно оригинальным, новым героем, – хотя провалов в этом романе хватает. Но рассказы Прилепина – возможно, вполне сознательно – аморфны, в них главное не движение сюжета, а чувство, ощущение, настроение. И эта их аморфность и фрагментарность, их монотонная жизнерадостность становятся особенно заметны, когда они собраны вместе.

Книгу предваряет предисловие Дмитрия Быкова – щедрое, восторженное, безоглядное, избыточное. Это очень симпатичная черта Быкова – любоваться чужими текстами, радоваться чужим удачам, так резко контрастирующая с куда более привычной в литературной среде «надменной улыбкой», которой полагается встречать коллегу и конкурента.

Но Быков мало того что сам яркий писатель, он еще и профессионально судящий о литературе критик, и критическая добросовестность не дает ему возможности пройти мимо слишком очевидных качеств сборника. То он отметит, что перед нами «собранье пестрых глав, каждая из которых даже в отдельности не выглядит законченным текстом», принимаясь выискивать в них скрытый сюжет, то заметит, что «способность выстроить крепкий сюжет или поставить великий вопрос» – это не обязательно признак большого писателя. Что ж получается в остатке? Что признак большого писателя – его энергетика, чрезмерность, жизнелюбие и жизнестойкость? Все эти качества Прилепин демонстрирует в изобилии.

Да, сегодня, в эпоху депрессивной литературы, эта бьющая через край радость жизни, это ощущение полноты бытия подкупают.

«Теплый, безумный, живой, вижу сплошное счастье», как сказано в одном из стихотворений. Хотя ощущение «сплошного счастья» способно принимать парадоксальные формы. «Нежность к миру переполняла меня настолько, что я решил устроиться в Иностранный легион, наемником. <���…> Я хорошо стрелял и допускал возможность стрельбы куда угодно, тем более в другой стране». А вот другая фраза: «"Ногой ударю… Сейчас я ударю его по голени, в кость", – решил я, улыбаясь счастливо».

Каким-то образом «нежность к миру» и ощущение «сплошного счастья» сочетаются у героя Прилепина с брутальной потребностью самоутверждаться путем стрельбы куда угодно и готовностью ударить неугодного ногой. Что ж, культ счастья, здоровья, силы не так уж редко соседствует с идеей такой переделки мира, чтобы в нем туго пришлось всем, кто не отвечает этим меркам. Пути к счастливому сверхчеловеку предлагались разные. Я же слишком хорошо помню литературного героя эпохи государственного оптимизма, испытывающего нежность к миру пополам с классовой ненавистью, чтобы безоглядно очаровываться этими парадоксальными сочетаниями.

Новый мир, 2007, № 12

В начале восьмидесятых, еще до Горбачева, Костя Черный, мой давний коллега и приятель, забежал в «Литературную газету», откуда он давно уже ушел в издательство «Советская энциклопедия», чтобы показать словник затевающегося издания – биографического словаря «Русские писатели. 1800–1917». Незадолго до того назначенный заведующим редакцией литературы и языка, он выглядел разом усталым и оживленным. В свое время я отговаривала его уходить из «Литературки», где мы вместе, собственно, и составляли ее историко-литературный отдел: обаятельный, артистичный, широко эрудированный, но уж слишком непунктуальный, Костя, казалось мне, мало подходит для словарной работы, требующей собранности и некоторой педантичности.

Однако работа в «Советской энциклопедии» его сильно изменила. Новый же проект он ощущал как дело жизни. Шутил, что на старости лет сможет смотреть на все тома словаря с чувством удовлетворения: не зря, мол, прошла жизнь, а что поставить на книжную полку, останься он в «Литературке»? Трогательно хвастался, что словарь будет максимально свободен от идеологии, а марксистскому подходу к литературе объявлен бойкот. Я скептически улыбалась: так вам и позволит начальство всю эту вольницу. Костя парировал: в редколлегии академик Лихачев, Лотман, Вацуро, Манн, Тименчик, Туниманов, Чудаков – весь цвет филологической науки. И вообще, мол, проектов такого масштаба филология не знала. Я поддразнивала: почему ж не знала, у вас ведь был предшественник – Венгеров. Ты знаешь, чем его проект закончился?