Алла Латынина - Комментарии: Заметки о современной литературе

Но Джек Кед – лишь один из симптомов болезни королевства. Убивает его не король, не лорд, а честный английский эсквайр Александр Айден – фермер, мелкий собственник, сказали бы мы нынче.

Кед чинит реальные разбои и реальные казни, но он выключен из высокого исторического времени. Его место – место Калибана истории.

Культура сочувствовала несчастным, но не бунтовщикам, потому что понимала себя как традицию, а не как протест; а единство традиции и веры влекло за собой единство культуры.

Интеллигенция родилась в Европе вместе с буржуа, вместе с секуляризованной культурой. В век наступающей частной собственности интеллигент попытался обратить в собственность общественное мнение. Он занялся производством идеологии, а подобное производство приносит наибольшие дивиденды в периоды общественных нестроений. Он занялся планами общественного устройства, но при этом, в отличие от чиновника, не нес ответственности за практические последствия своих слов.

Создалась парадоксальная ситуация, в которой, как отметил Йозеф Шумпетер, свободное общество не может не производить интеллигенции, иначе оно перестанет быть свободным, в то время как идеи интеллигенции могут это общество уничтожить.

Беспрестанно набиваясь в соавторы к Господу Богу, интеллигент принялся сочинять конституции из головы, а не из исторических условий.

«Французской революцией, – иронизировал Алексис де Токвиль, – руководил тот же дух, что сочинил столько абстрактных книг об управлении. То же презрение к действительности, та же вера в теорию, та же потребность переделать мироустройство зараз, сообразно закону и логике, по единому плану, а не улучшать его по частям. Прискорбное зрелище: ибо преимущества писателя могут быть недостатками политика».

Григорий Андреевич Гершуни, эсер и террорист, узнав о революции 1905 года, писал товарищам по партии с восторгом: «России в двадцатом веке суждено сыграть роль Франции девятнадцатого века. Но крупнейшим счастливым результатом будет, как то мне кажется, то, что России удастся миновать пошлый период мещанского довольства, охватывавший мертвящей петлей европейские страны… Какое счастье выпало на долю партии…»

Но тот же 1905 год (и то же, вероятно, предчувствие) заставил других социал-демократов ужаснуться открывшейся перспективе, осознать всю меру ответственности, лежащей на интеллигенции за идейное обеспечение революции, и покаяться. Плодом этого покаяния явились «Вехи».

Уверенность, с которой интеллигент «творит историю по своему плану, рассматривая существующее как материал или как пассивный объект для воздействия», безрелигиозное отщепенчество интеллигента от государства и от своего народа, безоглядный радикализм, ведущий к торжеству самых левых течений, – все это подверглось осуждению.

Но важнее всего отметить, что «Вехи» призвали интеллигенцию не только к духовному покаянию и самоуглублению, но и к практической, трезвой, созидательной деятельности, той самой деятельности, которая, по словам Гершуни, имеет своим концом «пошлый период мещанского довольства…»

Призывы не были услышаны – и теперь ясно, что российская интеллигенция несет громадную долю ответственности за большевизм. И эта ответственность не снимается даже тем, что большевики возненавидели и уничтожили интеллигенцию подобно тому, как, по замечанию Бердяева, Смердяков возненавидел Ивана, обучившего его атеизму и нигилизму.

Но российская интеллигенция и раскаялась первой. Западные попутчики великой пролетарской еще рассуждали о новой надежде человечества, воссиявшей на Востоке, красные кхмеры еще не взялись за свои сорбоннские диссертации, парижские студенты еще не помышляли о баррикадах 1968 года, – российская культура уже разглядела: «веслами отрубленных рук вы гребетесь в страну грядущего…»

Разделенная на два рукава, российская интеллигенция сплотилась вокруг двух извечно консервативных начал: вокруг церкви – в эмиграции и вокруг культуры – на родине.

Поэтика авангарда, поэтика протеста и бунта, была уничтожена в СССР не только правительственными постановлениями. Русская культура по существу своему отвернулась от авангарда и приблизилась к классическому мироощущению, осознав:

Двадцать четвертую драму Шекспира Пишет время бесстрастной рукой…

Запад продолжал воспевать Люцифера, но в России, ставшей адом, интеллигент принял на себя роль не Люцифера, а Данта.

Дант-Мандельштам спустился в ад и там погиб, Дант-Солженицын прошел ад насквозь и вышел из него не только с описаниями кругов ада, но и с тем религиозно-консервативным мировоззрением, которое основывается на признании духовных, надорганических основ общества и творческого, органического характера хозяйства.

Как не вспомнить здесь, что другой великий русский художник, Достоевский, отправившийся в Мертвый дом, пожалуй, сторонником социалистических идей, вернулся оттуда убежденным противником радикального общественного переустройства, успев пророчески предупредить современников о том кошмаре, что несет миру революционная бесовщина.

В Москве 30-х годов некий мастер сочинил еретическое Евангелие. Он отделался необыкновенно дешево – всего лишь сумасшедшим домом. Более того, герои его повествования вмешались в его судьбу.

Чего же просит Иешуа для романтического мастера? Небольшой домик, окруженный цветущими вишнями, мшистый мостик, венецианское окно, вьющийся виноград, засаленный и вечный колпак…

Как! Бог и дьявол вмешались в судьбу творца – для того, чтобы наградить его домиком добропорядочнейшего немецкого бюргера – прообразом американского коттеджа из спального городка?

Да в такую вечность Григорий Гершуни почел бы гражданским долгом бомбу швырнуть; она бы и Достоевскому напомнила, чего доброго, свидригайловскую баньку с пауками…

Но Булгаков знал, что делал. Собственный домик и мещанский уют были самой романтической вещью в стране, равно лишенной и бытия, и быта, стране, где в воздухе еще носился яростный крик:

Эти слова – предисловие и послесловие всем попыткам законодательного установления света и счастья.

Последние два столетия интеллигенция немало потрудилась над тем, чтобы в обществе отмерло ощущение единства государства, хозяйства и культуры.

Культура расплатилась за это очень дорого, она стала отчуждена от государства и хозяйства, стала пониматься не как возвышение над вещественной сферой общества, а как ее отрицание.