Денис Ахапкин - Иосиф Бродский после России

То для критской царицы искусственную корову, / чтоб наставить рога царю… Жене критского царя Миноса Пасифае боги внушили страсть к быку, от связи с которым родилось чудовище Минотавр. По одной из версий Дедал сделал для Пасифаи деревянную корову, чтобы обмануть быка.

…то — лабиринт (уже/для самого царя), чтоб скрыть от досужих взоров скверный приплод… По поручению Миноса Дедал построил лабиринт для Минотавра.

…то — летательный аппарат, когда царь наконец дознался, кто это у него при дворе так сумел обеспечить себя работой… После того, как Дедал помог Ариадне освободить из лабиринта Тесея (с помощью клубка ниток, с помощью которого удалось найти обратный путь), Минос заточил в лабиринт Дедала и его сына Икара. Пасифая помогла им бежать, а Дедал сделал крылья (склеив перья воском), с помощью которых они с сыном покинули Крит. Икар, поднявшись слишком высоко, упал в море, поскольку солнечный жар растопил воск, а Дедал долетел до Сицилии и нашел там пристанище.

Фаэтон . В греч. мифологии — сын Гелиоса, который, чтобы доказать свое божественное происхождение, взялся управлять солнечной колесницей Гелиоса и погиб, испепеленный солнечным жаром.

Итака («Воротиться сюда через двадцать лет…»)Т. 4. С. 138.

Впервые: Новый мир. 1994. № 5.

…и поднимет барбос лай на весь причал… но прислуга мертва опознать твой шрам — см. комментарий к стихотворению «Теперь, зная многое о моей…».

Новая Англия («Хотя не имеет смысла, деревья еще растут…»)Т. 4. С. 139.

Впервые: Новый мир. 1994. № 5.

Комментарий Бродского: «Это год 90-91-й, описание осени. Вообще надо было бы давным-давно написать осеннюю эклогу, и какие-то части уже написаны, но времени не хватает сесть и заняться ею от начала до конца. Ужасно красивое там бабье лето — то, что называется Indian summer. Интенсивность красок феноменальная, совершенно не отечественная. У нас название "бабье лето" — по принципу некоторого запоздания этой осени. Я не знаю этимологии Indian summer, но, может быть, индейцы тут — от пестроты, от экспрессивности цветов. Краски таковы, что даже ночью они светятся, как лампочки. По крайней мере, таково мое ощущение, и я склонен думать, что оно вполне объективно. Но вообще это стишки по поводу абсурда существования, скорее всего» (ПМ).

Ответ на анкету («По возрасту я мог бы быть уже…»)Т. 4. С. 140–141.

Впервые: Новый мир. 1994. № 5.

Пейзаж с наводнением («Вполне стандартный пейзаж, улучшенный наводнением…»)Т. 4. С. 142.

Впервые (без названия): СС1.

…еще до внедренья плотины, кружев, имен де Фриз / или ван Дайк… Абрахам де Фрис (Фриез) — фламандский скульптор. С 1704 г. работал в Москве; Абрахам ван Дейк (ок. 16351672) — голландский живописец из Амстердама.

Письмо в академию («Как это ни провинциально, я…»)Т. 4. С. 143–144.

Впервые: СС1.

… их клювы / и когти — стершиеся карандаши /а не угроза печени… Г. А. Левинтон отмечает здесь контаминацию мифа о Прометее и цитаты из «Египетской марки» Мандельштама: «Розовоперстая Аврора обломала свои цветные карандаши. Теперь они валяются как птенчики, с пустыми разинутыми клювами».

Я — не пророк, они — не серафимы… Отсылка к пушкинскому «Пророку».

«Там, наверху», как персы говорят… «Энума элиш», или «Когда вверху» — так принято называть по первым словам текста древневавилонскую поэму о сотворении мира. Эту поэму переводил на русский язык В. К. Шилейко, второй муж А. А. Ахматовой (перевод не сохранился). В 1940-1960-е годы А. Ахматова работает над драмой «Энума элиш», название которой переводит как «Там вверху».

Посвящается Пиранези («Не то — лунный кратер, не то — колизей; не то…»)Т. 4. С. 145–147.

Впервые: ПСН.

Джованни Батиста Пиранези (1720–1778) — итальянский архитектор, рисовальщик и гравер, уроженец Венеции, автор графических архитектурных фантазий, в которых причудливо слились традиции венецианского искусства, римского барокко и зарождающегося романтизма. Композиции Пиранези монументальны, хотя подчас фантастичны и нереальны.

Посвящается Чехову («Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре…»)Т. 4. С. 148–149.

Впервые: Новый мир. 1994. № 5.

Стихотворение можно рассматривать как своего рода реплику в литературной полемике Бродского и его друга и исследователя Л. Лосева, написавшего статьи «Посвящается логике» (Вестник русского христианского движения. 1978. № 127. С. 124–130) и «Чеховский лиризм у Бродского» (Поэтика Бродского: Сб. ст. Tenafly; N.Y., 1986. С. 185–197). В этих статьях, анализируя стихотворение Бродского «Посвящается Ялте», Лосев высказывал ряд наблюдений над «чеховским лиризмом» в поэзии Бродского. Бродский, не любивший Чехова, откликнулся стихотворением, насыщенным поданными в сниженном виде «чеховскими» деталями: Так, луч заката, задерживающийся на самоваре в описании летнего вечера, вызывает в памяти хрестоматийный пассаж из «Чайки» о бутылочном осколке (восходящий к рассказу «Волк»), стол, приготовленный для чаепития, — начало «Дяди Вани» — в первой авторской ремарке: «На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая», муха в блюдце с вареньем отсылает к образу Епиходова, сетовавшего: «И тоже квасу возьмешь, чтобы напиться, а там, глядишь, что-нибудь в высшей степени неприличное, вроде таракана».

Бродский включает в текст фамилии, соотносимые с реальными людьми, известными ему и, что более важно, Лосеву: В.Эр-лих (профессор литературы, автор книги «Русский формализм» и по крайней мере одной статьи, посвященной Бродскому: Ег//сл V. A Letter in A Bottle // Partisan Review. 1974. № 41 (Fall). P. 617–621), A. H. Вяльцев (физик, автор вышедшей в 1965 году в издательстве «Наука» книги «Дискретное пространство-время»), И. Пригожий (физик, автор ряда книг, посвященных феномену времени), А. В. Карташев (крупный деятель эмигрантской печати, автор книги «Воссоздание Святой Руси»). Тогда в качестве студента Максимова (фамилия здесь может восприниматься как согласованное с определяемым словом в падеже приложение или как посессивное определение — чей студент?), выступает не Д. Е. Максимов (литературовед, специалист по поэзии «серебряного века», упоминавшийся Бродским в «Путешествии в Стамбул», а сам Лосев, который учился в университете в то время, когда Максимов там преподавал, и может некоторым образом быть назван студентом Максимова. Таким образом, во-первых, можно говорить о некотором наборе «физиков и лириков», воссоздающем атмосферу эпохи, когда Бродский познакомился с Лосевым, во-вторых, упомянутые физики занимаются именно проблемой хода времени, о которой упоминается в одной из названных статей Лосева, и, наконец, в-третьих, сам Лосев появляется в качестве персонажа в стихотворении которое полемизирует с его точкой зрения.