Денис Ахапкин - Иосиф Бродский после России

Рождество без снега, шаров и ели… — возможная отсылка к стихотворению Пастернака «Рождественская звезда» из романа «Доктор Живаго»: «Все елки на свете, все сны детворы <���…> Все яблоки, все золотые шары».

…сфинксов северных южный брат, знающий грамоте лев крылатый… — лев евангелиста Марка, символ Венеции. Ср.: «Потому что я этого зверя очень люблю. Во-первых, это Евангелие от Марка. Оно меня интересует больше других Евангелий. Во-вторых, приятно: хищный зверь — и с крылышками. Не то чтобы я его с самим собой отождествлял, но все-таки… В-третьих, это лев грамотный, книжку читает. В-четвертых, этот лев, если уж на то пошло, просто замечательный вариант Пегаса, с моей точки зрения. В-пятых, этот зверь, ежели без крылышек, есть знак зодиака, знак одной чрезвычайно милой моему сердцу особы <���…> этот лев венецианский — явно другой вариант ленинградских сфинксов. Вот почему на обложке «Конца прекрасной эпохи» — ленинградский сфинкс, и на обложке «Части речи» — венецианский лев. Только ленинградский сфинкс куда более загадочный. Лев Венеции не такой уж загадочный, он просто говорит: «Рах tibi, Магсе!» (Беседы с Волковым, 203).

вкус поцелуев эбре и гоек — эбре (от искаж. итал. ebreo) — еврейки; гойки (идишизм) — не еврейки.

как черт Солохе — ср. комментарий М. Крепса: «К данной описательной конструкции жеста имеется и пояснительный ключевой контекст «как черт Солохе». Черт и Солоха — гоголевские герои из повести «Ночь перед Рождеством», находившиеся в интимных отношениях, отсюда ясно, что черт мог показать своей возлюбленной, хотя у Гоголя такой сцены и нет» {Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Анн Арбор: Ардис, 1984. С. 67).

…как площадях, как «прощай» широких, / в улицах узких, как звук «люблю» — повторяющееся регулярно в поэзии Бродского сравнение объектов окружающей действительности с буквами и звуками в данном случае может быть типологически соотнесено со строчками Давида Бурлюка:

Звуки на а широки и просторны,

Звуки на и высоки и проворны,

Звуки на у, как пустая труба,

Звуки на о, как округлость горба,

Звуки на е, как приплюснутость мель,

Гласных семейство смеясь просмотрел.

(«Звуки на а широки и просторны…»)

Подробный анализ стихотворения см.: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Анн Арбор: Ардис, 1984. С. 62–69.

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова («Взбаламутивший море…»)Т. 3. С. 48–57.

Впервые: Континент. 1984. № 40. С. 7–18.

…над жнивьем Жемайтии — этнографический регион на северо-западе современной Литвы; исторически — название страны между низовьями Немана и Виндавой (совр. Вента).

Сочти появление за / возвращенье цитаты в ряды «Манифеста» — развитие заявленной выше темы призрака за счет отсылки к первой и самой известной строке из «Манифеста коммунистической партии» К. Маркса (1848): «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма».

Вброд/перешедшее Неман еловое войско, / ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет. — «военная» метафорика этих строк отсылает к историческим событиям, связанным с началом войны 1812 года: утром 24 (12) июня 1812 года авангард наполеоновских войск, перейдя Неман, занял Ковно (нынешний Каунас). Это ознаменовало начало Отечественной войны.

И выносят на улицу главную вещь / разделенную на три / без остатка — имеется в виду бутылка водки и известная в советском быту процедура покупки и распития, именовавшаяся «сообразить на троих».

В полночь всякая речь / обретает ухватки слепца; так что даже "отчизна" на ощупь — как Леди Годива — Леди Годива — персонаж английской легенды. Граф Леофрик, ее муж, обещал снизить непомерные налоги, которыми были обложены его подданные только если его жена проедет по улицам города обнаженной, будучи уверен, что это невозможно. Леди Годива, чтобы облегчить участь горожан, пошла на это укрывшись лишь своими распущенными пышными волосами, а благодарные горожане закрыли в этот день ставни, чтобы облегчить ей этот шаг. Лишь один из них, согласно легенде, подсматривал, после чего ослеп. Сюжет легенды отражен в поэме А. Теннисона «Годива» (1842).

Наша письменность, Томас! С моим за поля/выходящим сказуемым! С хмурым твоим / домоседством / подлежащего — «Вся смысловая структура этой строфы построена на многозначности графики, ее способности быть то репрезентацией языка, то оборачиваться вещественной предметностью: поля… это и поля Литвы и России, и поля страницы, на которые залезает строка…» (Лотман Ю. М., Лотман М. Ю. Между вещью и пустотой: (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») // Лотман Ю. М. Избранные статьи. В 3 т. Таллин, 1993. Т. 3. С. 185).

…как велел Макроус — с точки зрения Томаса Венцлова «В этой непереводимой шутке, обыгрывающей понятие «больших (мокрых?) усов» и звуки имени «Маркс», видимо, контаминированы усатый Маркс и усатый Сталин — два пророка максимы "цель оправдывает средства" (Венцлова Т. Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова // Венцлова Т. Статьи о Бродском. М.: Baltrus, 2005. С. 68).

…расстоянье прикинуть от той ли литовской корчмы / до лица, многооко смотрящего мимо, / как раскосый монгол за земной частокол, / чтоб вложить пальцы в рот — в эту рану Фомы — /и, нащупав язык, на манер серафима/переправить глагол. — Здесь «корчма на литовской границе» из «Бориса Годунова» дополняется образом из «Пророка», как бы сводя автора «Литовского ноктюрна» и его адресата в едином поэтическом пространстве, символом и гарантией существования которого является Пушкин. При этом заданное автором прочтение всей строфы в «пушкинском ключе» может прояснять и ряд образов, казалось бы, прямо не связанных с общей темой. Так, в контексте сюжета «Пророка» строчка до лица, многооко смотрящего мимо, которую Венцлова справедливо трактует как «описание звездного неба» (Там же. С. 62), получает дополнительное расширение. Получение нового зрения от серафима как залог поэтической способности, сопоставленное с «многоочитостью», вызывает в памяти известный текст одного из философов, которого Бродский неизменно называл в числе наиболее на него повлиявших, — Льва Шестова. В своей работе «Преодоление самоочевидностей: (К столетию рождения Ф. М. Достоевского)», вошедшей впоследствии а книгу «На весах Иова», Шестов пишет: «Но я отвечу, что в той же книге рассказано, что ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь покрыт глазами. Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз, ему, который все видел на небе и которому на земле и разглядывать нечего? И вот, я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившийся за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек начинает внезапно видеть сверх того, что видят все, и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа «иных миров», так, что оно не «необходимо», а «свободно» есть, то есть одновременно есть и его тут же нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является» (Шестов Л. Сочинения: в 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 27). Многое в творчестве Достоевского, как считает Шестов, связано с таким зрением.