Томас Элиот - Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература

Золотое яблоко, золотое яблоко, священный плод,

Охраняйте его хорошо, охраняйте его бдительно,

Напевая воздушно,

Окружите магический корень.

Все вокруг погружено в молчание,

Как снега на горных вершинах,

Как пески у подножий гор.

Крокодилы в соленых устьях

Спят и не шевелятся; все молчит.

Если не будете петь, если сфальшивите,

Мы утратим вечное наслаждение,

Равное вечному желанию покоя.

Не смейтесь громко: Внимательно следите за сокровищем

Мудрости Запада.

В уголке слышен шепот мудрости. Пять и три

(Пусть не будет это широко известно)

создают ужасную тайну:

Ибо цветение начинается под трехдольные ритмы;

Всегда оно зарождается вновь,

И жизнь пробуждается под музыку,

Из корня,

Произрастающего во тьме,

До плода,

Возрастающего по душистому стволу,

Текуче-золотому, сладкому, как мед.

Сестры, остроглазые и поющие воздушно,

Смотрящие бдительно

По сторонам,

Охраняйте яблоко денно и нощно,

Чтобы никто с Востока не пришел и не унес его.

Молодому человеку, который может так писать, не нужно много изучать науку стихотворных размеров, а молодой человек, написавший эти строки примерно между 1828 и 1830 г., создавал нечто новое. Создавал нечто, чего не было ни у кого из его предшественников. В некоторых ранних стихах Теннисона ощутимо влияние Китса — в песнях, в белых стихах; и менее благотворное влияние Вордсворта, например, в "Доре". Но в только что процитированных строках, а также в двух стихотворениях о Марианне, в "Морских феях", в "Лотофагах", в "Леди Шалотт" и кое-где еще создано нечто совершенно новое.

Весь день в сонном доме

Скрипели на своих крючках двери;

Синяя муха пела в окне; мышь

Пищала за разрушающейся обивкою

Или выглядывала из щели [897].

The blue fly sung in the pane (строка будет разрушена, если вместо sung употребить правильную форму прошедшего времени sang) — одного этого достаточно, чтобы увидеть, что произошло нечто важное.

Ныне большие поэмы не очень-то читают; во времена Теннисона к ним относились лучше. Ведь тогда не только было создано очень много больших поэм, но они и широко читались; и уровень их был высоким: даже второразрядные большие поэмы того времени, например "Свет Азии" [898], гораздо достойнее прочтения, чем многие объемистые современные романы. Однако большие поэмы Теннисона — это не совсем то же, что большие поэмы его современников. Они по типу весьма отличаются от "Сорделло" или "Кольца и книги" [899], если вспомнить наиболее великие поэмы, из написанных великими поэтами — его современниками. И "Мод", и "In Memoriam" — это ряд стихотворений, источник формы которых — величайшее по масштабу и разнообразию лирическое дарование, когда- либо присущее поэту. Достоинства и недостатки в "Королевских идиллиях" — те же, что и в "Принцессе". Идиллия — это "короткое поэтическое произведение, содержащее описание какой-либо живописной сцены или происшествия": в выборе названия Теннисон, возможно, показал, что сознает пределы своих возможностей. Ведь его произведения всегда описательны и живописны; они никогда по-настоящему не повествовательны. "Королевские идиллии" не отличаются по типу от некоторых из его ранних произведений; "Morte d'Arthur" ("Смерть Артура") — на самом деле раннее произведение. "Принцесса" — тоже все еще идиллия, однако идиллия чрезмерно длинная. Теннисон здесь, как и всегда, мастер стихосложения: это поэма, которую мы должны непременно прочитать, но под любыми предлогами избегаем второго прочтения. Стоит осмыслить, почему мы вновь и вновь возвращаемся к лирическим вкраплениям в "Принцессе", неизменно трогающим нас и принадлежащим к лучшим образцам лирической поэзии, однако не склонны читать саму поэму. Дело не только в старомодной трактовке отношений мужчины и женщины, как нам может показаться при чтении, и не в раздражающих нас взглядах на брак, безбрачие и женское образование — не это отталкивает нас от "Принцессы" 1. Мы можем снисходительно отнестись к самым неприемлемым теориям, если нам предоставят увлекательное повествование. Но дара повествования у Теннисона нет вообще. Чтобы понять, что такое статичное и что такое подвижное поэтическое произведение на одну ту же тему, нужно лишь сравнить "Улисса" Теннисона [900]с лаконичным и крайне захватывающим повествованием о том же герое у Данте в XXVI песни "Ада". Данте рассказывает историю. Теннисон всего лишь выражает элегическое настроение. Величайшие поэты представляют вам реальных людей, переносят вас от одного реального события к другому. Теннисон вообще не мог рассказать истории. Дело не в том, что в "Принцессе" он старается рассказать историю, но ему это не удается: дело, скорее, в том, что идиллия, растянутая до таких размеров, становится нечитабельной. Таким образом, "Принцесса" — скучная поэма; это одна из тех поэм, о которых можно сказать, что они красивы, но скучны.

Однако в "Мод" и в "In Memoriam" Теннисон делает то, что делает каждый умный художник, — он превращает свои недостатки в достоинства. "Мод" состоит из нескольких очень красивых лирических фрагментов, таких как "О, если крепкая земля", "В саду в усадьбе без забот поют ликующие птички", "Я весел безумно… Но радость не вечна" (перевод А.М. Федорова), вокруг них с величайшей виртуозностью выстраивается нечто вроде драматической ситуации. Но ситуация в целом нереальна: безумства влюбленного на грани сумасшествия, как и воинственные вопли, кажутся неестественными, — от них мурашки по коже не побегут. Глупо было бы полагать, что Теннисону нужно было бы самому испытать хоть что-то подобное описываемому: у поэта, наделенного драматическим даром, а ситуация, весьма далекая от его личных переживаний, может вызвать сильнейшие эмоции. И я ни на минуту не допускаю, что Теннисон был человеком умеренных чувств или вялых страстей. В его поэзии нет свидетельств переживания бурной страсти к женщине; но есть много свидетельств сильных чувств и ярости, неистовства — правда, столь загоняемых вглубь, столь подавляемых, даже перед самим собой, что это ведет, скорее, к чернейшей меланхолии, а не к драматическому действию. И именно эти глубинные чувства, насколько я могу понять из прочитанного, не нашли выхода и конечного очищения. Я бы упрекнул Теннисона не в умеренности или теплохладности, а, пожалуй, в отсутствии у него спокойствия, безмятежности:

… сердце бедное мое,

Окаменелое в безвыходном страданье!

Не спрашивай: "Зачем?"… [901]

Перевод А.М. Федорова

Ярость в "Мод" скорее пронзительна, навязчива, чем глубока, хотя в каждой части ощущаешь, как Теннисон пытается найти точное, тонкое соответствие поэтического ритма душевному состоянию. Я считаю, что то впечатление немощной ярости, которое производит поэма, — результат фундаментальной погрешности формы. Поэт может выразить свои чувства в драматической форме столь же полно, как и в лирической; но "Мод" — не то, и не другое: точно так же, как и "Принцесса" — больше, чем идиллия, но меньше, чем повествование. В "Мод" Теннисон не отождествляет себя с влюбленным и не отождествляет влюбленного с собой: в результате реальные чувства Теннисона, как бы глубоки и бурны они ни были, так и не находят выражения.