Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Как видно, в этом месяце вы целиком забрали себе все вдохновение, ибо ко мне оно не приходило ни на минуту. Я ничего не написал. Правительство заказало мне стихи на крестины герцога Бордоского, но я так и не напишу их, если будет продолжаться это состояние творческого бессилия. Вы счастливец, Альфред, вы никогда не ударяете по скале тщетно, а написав несколько сот великолепных стихов, вы называете их строчками, чтобы утешить тех из ваших друзей, которые неспособны написать даже строчек, заслуживающих названия стихов. Правда, я начал писать роман, и хотя он успел мне изрядно надоесть, все же доставлял мне некоторое удовольствие, но потом нагрянул заказ по поводу крестин, а там начались хлопоты об объединении «Conservateur litteraire» с «Annales» — и я все бросил, так и не кончив.

Жюль все еще ни на что не решился, Суме по-прежнему пишет превосходные стихи, Пиша ищет свою рукопись, Эмиль все еще обещает нам «Королевского шута», Гаспар смеется в Версале, Роше плачет в Гренобле подле своего тяжело больного отца, Сен-Вальери говеет в Монфоре, все вас любят, все вас горячо обнимают, но не горячей моего.

Очень трудно, Альфред, общаться только с помощью почты. А тут еще приходится кончать письмо, ибо у меня нет больше бумаги. Впрочем, стоит ли вообще водить по ней пером, если твои печальные размышления могут только помешать веселым, быть может, мыслям друга, как это бывает с двумя перекликающимися издалека инструментами, издающими разные мелодии, потому что дальность расстояния помешала музыкантам настроить их на один тон.

Прощайте. Обнимаю вас; мне стыдно, что так мало сказал вам и устал от того, что написал столько слов.

Выступления Абеля в «Обществе благонамеренной литературы» пользуются большим успехом. Я нигде ничего не читал и не поручал читать со времен «Киберона». Получил от Шатобриана прелестное письмо, в котором он пишет, что моя ода заставила его прослезиться; повторяю вам эту похвалу, ибо она касается и вас — ведь у вас на руках есть свидетельство о рождении «Киберона». Но какое это может иметь значение после вашей прекрасной «Симеты»!..

Сердечно ваш друг

Виктор.

Январь 1822

Сударыня!

Я не знаю, арестован ли несчастный Делон. Не знаю, какая кара постигнет того, кто станет укрывать его. Я не стану думать о том, что мои убеждения диаметрально противоположны его взглядам. В эту минуту опасности я знаю только одно: он — мой друг. Только месяц тому назад мы сердечно обнимали друг друга. Если он не арестован, предлагаю ему убежище у себя. Я живу вместе с моим кузеном, который не знает Делона в лицо. Моя глубокая преданность Бурбонам общеизвестна; но именно это обстоятельство должно успокоить вас, ибо оно отведет от меня всякое подозрение в том, что я прячу у себя человека, обвиняемого в заговоре. Впрочем, я предпочитаю считать Делона невиновным.

Как бы то ни было, сударыня, передайте ему, пожалуйста, мое предложение, если только у вас будет к тому какая-либо возможность. Виновен он или нет — я жду его. Он может довериться благородству роялиста и преданности друга детства.

Делая вам это предложение, я лишь выполняю завет дружбы, которую всегда питала к вам моя бедная матушка. И в этих скорбных обстоятельствах я счастлив представить вам доказательство почтительной привязанности, с которой имею честь оставаться

В. Г.

29 декабря 1824

Прежде чем этот год завершит свой круг, я хочу у него урвать минутку для вас, мой добрый Альфред, и во что бы то ни стало, наконец, написать вам сегодня. Не знаю, будет ли для вас мое письмо тем же, чем ваши являются для меня, но я черпаю в этих письмах смелость, вдохновение и талант. Читая и перечитывая их, я как будто становлюсь лучше, выше, от них словно исходит электрический ток, и я чувствую гордость, если мне случается иногда почувствовать себя рядом с вами, на одном уровне с вами, особенно в том, что относится к вашему умению смеяться и любить.

Какое прекрасное письмо вы мне написали. Я ощутил в нем все: и вашу глубокую натуру и ваш дивный гений. Должно быть, высокие Пиренеи ежедневно вдохновляют вас, и мне уже не терпится поскорее услышать все те замечательные стихи, которые вы напишете за это время.

А мы, дорогой друг, мы ничего не сможем предложить вам взамен к вашему возвращению. Вас там все вдохновляет, нас здесь все расхолаживает. Что прикажете писать среди всей этой литературной и политической возни, когда кругом — одни только наглые тупицы или трусливые таланты, когда избирают Дро, а Ламартин и Жиро терпят поражение? Что можно писать, живя в Париже, когда с одной стороны у вас — министерство, а с другой — Академия? И всякий раз как мне случается покинуть свою келью, я чувствую презрение и негодование… Поэтому я даже не высовываю носа из дому, где я по крайней мере счастлив, где вожусь с дочкой, где у меня есть такой ангел, как моя жена. Здесь — вся моя радость, ничто не проникает в этот мирок, кроме изъявлений дружбы нескольких близких и дорогих мне людей, среди которых первое место принадлежит вам.

Вы ведь знаете, как я люблю вас, Альфред. Будем же вместе приветствовать этот наступающий год, который прибавит лет нашей дружбе, не состарив наших сердец. Пришлите мне каких-нибудь стихов, подсказанных вам вашей музой, и постарайтесь поскорее вернуться к нам, чтобы писать их здесь, даже если вы рискуете при этом утратить вдохновение, как это случилось со мной.

Впрочем, вам эта опасность и не грозит: ведь талант ваш способен победить все — даже скуку, даже отвращение. А что касается меня, то стоит мне только столкнуться с несправедливостью и корыстью, и я тотчас же чувствую себя побежденным. Мелкие уколы убивают меня. Подобно Ахиллу, — простите мне самоуверенность этого сравнения, — я уязвим в пяте.

В.

Тюдней-Лодж, возле Оксфорда, Англия

Париж, 17 сентября 1828

Оба ваших письма доставили мне живейшую радость, дорогой мой друг. Признаюсь, у меня уже сложилась приятная привычка часто видеться с вами, обмениваться с вами мыслями, а порой забываться под гармонию ваших стихов, — поэтому после вашего отъезда в моей жизни образовалась большая пустота. Улица Нотр-Дам-де-Шан теперь почти обезлюдела для меня. И вот пришли два ваших славных, милых письма и принесли нам частичку вашей высокой и живой беседы, частичку поэзии вашего сердца и ума.

Не могу передать, с каким жадным любопытством следовал я за вами в вашем путешествии; каждая подробность в ваших письмах была для меня драгоценна, и я как будто воочию видел барельефы и блестящие витражи готических окон во всех тех прекрасных церквах, которые вы посетили. Какой вы счастливец!